Глава 16.7 Лима. Каменный замок морской пучины

Надо верить. Атеистом быть нельзя в таком мире, как наш.

Марио Варгас Льоса

 

Падающее солнце рисовало тенями абстрактные картины на фасадах улиц, закованных в латы каменной чешуи. Бежевые и кремовые пики колоколен соборов выбрасывали свои побеги, силясь превзойти по высоте ковёр городских патио. Шумная вечерняя толпа слеталась на свет улиц, словно мотыльки к огню. Мы третий час бродили в лабиринтах средневековых  кварталов в поисках приличного, но в то же время недорогого места на две ночи в бывшем городе вице-королей, а теперь — столице независимого государства. Двадцатикилограмовые рюкзаки, словно якоря, тянули нас вниз, пытаясь заставить пришвартоваться в любом подходящем месте, но провинциальные цены, раскрепостившие нас за время путешествия по Перу, не давали раскошелиться в Лиме. Стоимость даже самых простых номеров поражала своим несносным весом, и нам приходилось снова и снова кусать губы, выходя из встретившегося на пути отеля. И только после дюжины попыток Полина случайно набрела на вывеску одного из них, который словно был предназначен для нас.

Старинный колониальный дом с высокими потолками под шесть метров, несмотря на свою обветшалость, ещё был полон старого декора, цветной плитки и винтажной мебели. Скрип половиц паркета, дышащих под тяжестью ног, томное эхо, зависшее под сводами коридора, и сумрак зимнего вечера наполняли здание лёгким шармом и загадочностью, что после долгой и утомительной ходьбы могло вдохнуть в нас новую жизнь и стремление к открытиям. В этом здании чувствовалась концентрация времени, сгустившегося от количества событий, происходивших здесь, в почти осязаемую атмосферу, а после озвученной администратором цены за номер, мы решили, что судьба специально приготовила нам этот вариант.

Квартал, рядом с которым мы остановились, казалось, оживал только под вечер, но не кафе и закусочные заставляли биться здесь сердце города. Почти в каждом доме на первом этаже была типография. И эти десятки маленьких производств своим гулом и рокотом работающих станков заставляли улицу не засыпать всю ночь. Свет из проёмов ворот и дверей ронял прямоугольные пятна на асфальт, расчерчивая его полосками, будто золотую зебру. Ежеминутно подъезжали небольшие грузовички, подвозившие огромные рулоны бумаги и забиравшие готовые пачки продукции. В воздухе витал тот самый купаж, который у нас принято называть «запахом свеженапечатанной газеты». Его так трудно теперь встретить в обычной жизни, где электронные книги, планшеты и ноутбуки стирают воспоминания о когда-то привычной ежедневной газете. Теперь только изредка почтальоны доставляют пенсионерам «Комсомольскую правду», клерки листают «The Financial Times» за обедом  в ресторанах, а бизнесмены бегло оглядывают заголовки разносимых в салоне самолёта таблоидов.

Люди выходили покурить на улицу, оживлённо болтая компаниями, кто-то таскал кипы бумаги, в жерле типографий меняли барабаны печатных станков. Ворохи обрезков белой мишурой валялись рядом с фасадами зданий. Здесь готовились, будто в гигантской печи, сотни выпусков газет к завтрашнему дню, чтобы каждый желающий мог на завтрак вместе с чашечкой эспрессо потребить очередную порцию новостей, зачастую, таких же горьких на вкус, как и сам кофе.

Центральная площадь Лимы сохранила колониальное величие времён, когда вице-королевство Перу в несколько раз превышало по размерам нынешние границы республики, а её богатство отправлялось не только в метрополию, но и выставлялось напоказ разбогатевшими латифундийцами в столице. Бронзовый фонтан, возведённый ещё в середине семнадцатого века, до сих пор исправно работает, изрыгая из пастей мифических животных струи воды. Дворец правительства, держащий главный стяг страны на своём резном фасаде, вальяжно устроился с северной стороны Плазы де Армас. Он стоит на фундаменте бывшей резиденции Писсаро, где в своих покоях тот был убит младшим Диего де Альмагро. Ещё ранее здесь находилась снесённая конкистадорами пирамида индейцев. Дом Писарро ждала нелёгкая судьба: он множество раз был разрушен землетрясениями и пожарами, разграблялся чилийцами во время оккупации тихоокеанской войны и видел десятки военных переворотов, пока в двадцатом веке не был перестроен. Теперь за его барочными фасадами нелегко различить недавнюю реконструкцию, и кажется, что колониальный дворец стоял здесь века.

Справа от него — Кафедральный собор с сохранившимся внутренним убранством из дорогих пород дерева. Мастерски выполненная резьба мельчайших элементов декора больше напоминает аккуратно выверенные мазки кисти художника, нежели работу стамесок и рубанков плотников. К собору вплотную прилегает архиепископский дворец, кажущийся продолжением основного здания. Резиденция главы католической церкви в Перу ещё сильнее цепляет взгляд, чем сам Собор или Дворец правительства. На его фасаде с щедростью разбросаны детали каменного барокко, формируя замысловатую вязь архитектурного образа площади.

Одной из выдающихся деталей архитектуры столицы в общем, и архиепископского дворца в частности, являются резные деревянные балконы. Кедр тёмно-шоколадного цвета прекрасно оттеняет светлые тона каменных стен, создавая сильные акценты на медиане здания. Элементы архитектуры,  некогда привезённые из Андалусии, стали визитной карточкой колониальной застройки столицы Перу. А ноты восточного искусства, так сильно повлиявшие в прошлом на мавританские районы Испании, находившейся под контролем арабов и берберов, теперь гармонично и основательно вошли в зодчество Латинской Америки.

За чертой холёного центра, что старается больше себе, чем другим, доказать свою состоятельность в роли столичного бургомистра, ближе к берегу расположились респектабельные кварталы Мирафлореса с дорогими виллами и жилыми массивами в дюжины этажей. Здесь сочная зелень лужаек и огромные шары крон столь зелены, что выглядят искусственно и эпатажно, нежели натурально и гармонично, и с некоторым трудом вписываются в окружающий ландшафт. Эта чистота и роскошь тем более кажется чуждой, если вспомнить, что за чертою столицы серый песок и камень берут верх над любой попыткой природы преобразить край в цветущий пейзаж. Здесь не ходит общественный транспорт, а шершавый, но ровный асфальт лишь изредка тревожат колеса хороших и чистых машин. Ограды затянуты плющом, будто густой паутиной, лица молодых людей веселы и беззаботны, а декоративные собачки ухожены, словно только что вышли из салона грумера.

Квадраты застройки прерываются возле крутого утёса, сползающего метров на двадцать вниз к океану. Но и он не венчает кромку побережья, так как вплоть до воды метров на двести весь берег застроен аллеями, автострадами, спортивными площадками и многим другим. С утёса видна бесконечная полоса, расползающаяся до самого горизонта, где тонны воды волнами давят захлёбывающийся песок, но, словно ошпарившись перегретым пляжем, вновь отступают вглубь океана. Тысячи километров поля битвы стихий под открытым небом, будто пляска ведьм, затягивают в бездну своими масштабами.  И если устремиться направо, в итоге окажешься у ледников Аляски, а налево – в холодных водах у Огненной Земли.

Мир одновременно огромен и ничтожно мал, и то, что никогда не пройти ногами, за миг может облететь наше сознание. Я на мгновение закрыл глаза, чтобы ещё раз постоять на Солончаке Уюни, возле гор Патагонии и в тропических лесах Коста-Рики. Сколько мест теперь навсегда останется со мной, сколько воспоминаний я заберу. Их не надо паковать в багаж, сдавать на хранение или бояться, что украдут. Их не надо экономить, откладывать на потом и расставаться с ними. Ими можно наслаждаться в любой момент, делиться с друзьями и знакомыми, ими можно согреваться в непогожий день. Они могут дать пищу для ума, открыть новые грани мира и поднять настроение. Так зачем же мы столько сил и времени тратим на вещи, что потеряют актуальность, будут испорчены, износятся или пропадут? Которые заполняют наши дома, нашу работу, нашу жизнь и заставляют нервничать, суетится, переживать и замыкаться в себе. Какой смысл копить то, что может быть в одночасье потеряно, и жить в постоянном страхе за сохранность вещей, если то, что внутри, можно потерять только с рассудком, а теряя рассудок, нам уже не потребуется в жизни ничего мирского. Жаркий ветер ворошил листья вьюна, цепляющегося за склон утёса, я погладил его сиреневый цветок, полный силы и жизни. Если у крошечного семечка есть возможность расти и бороться, то человек не должен опускать руки никогда.

Лима – город суровый и надменный. Грубый камень старых площадей и металлические скелеты новой застройки делового центра давят своей силой и заставляют человека почувствовать мощь столицы. Но, разросшись и сконцентрировав в своих пригородах почти половину населения Перу, он всё равно остался практически провинциальным. Несмотря на огромные масштабы кварталов, магистралей и проспектов, он не выглядит величественно, а кажется просто большим и неуютным. И среди гранитных глыб и пыли строек хочется сбросить оковы огромного города и оказаться где-нибудь у вершин гор или в сочных джунглях тропиков. Но то, что действительно способно удержать меня в этом мегаполисе, это десятки восхитительных соборов и монастырей и столько же прекрасных музеев разнообразной тематики, собравшихся в одном единственном городе, хотя их бы с лихвой хватило на целый регион.

Лима – город знаний. За вековую историю интервенции в столице вице-королевства Перу скопились мириады книг, реликвий и произведений искусства. Здесь хранятся пыльные фолианты счётных записей казначейства испанской империи и хроники покорения индейцев, религиозные гобелены и полотна европейской классики, средневековые карты и эзотерические труды. Тысячи томов могут стать основой для ещё многих поколений философских и исторических диссертаций, а произведения искусства – вдохновением для молодых творцов. И заглядывая в древние залы монастырских библиотек, под своды музейных помещений, за двери крипт и анфилады дворцов осознаешь, что фундамент города не в камнях, не в асфальте и не в бетоне, а в людях, которые творили историю этих мест. И пусть каждый из них, зачастую, ушёл из жизни, не оставив чётких границ своей деятельности, имён на созданных предметах и названий написанных ими правил и законов, но только люди могли сформировать мир таким, каким он является сейчас, и только человеческое сознание может его не только постигнуть, но и дополнить.

С исчезновением человека исчезнет его среда обитания: вещи, придуманные им, станут бессмысленны и не нужны, но если предметы, созданные руками людей, пропадут за столетия, то наши знания, опыт и ментальность сгинут сразу же вслед за последним носителем информации. Огромный мир человеческой культуры, столь многогранный, сколь и хрупкий, исчезнет, словно тень от полуденного солнца, ведь он такой же бесплотный и неосязаемый и не способный существовать без своего носителя, как и она. Храм человеческой души – такое же сокровище, как и его тело, и лишь от нас зависит выбор: забота и сохранение или разрушение и  мрак.

Частокол стен изредка прерывается узкими промежутками для проезда машин и снова смыкается перед глазами. Где-то за ними — спокойные тенистые дворики, удобные беседки и зелёные лужайки, но для чужих вход туда заказан. Грубый камень и кирпич тоннами своего веса стоит в незыблемой защите своих владельцев от каких-либо посягательств извне, и только редкие дворики оказываются приветливыми для всех. Одним из них является музей керамики имени Рафаэля Ларко Эрреры.

Цепляясь густыми гирляндами за выпуклые бока валунов, вверх по каменной поверхности ползут сотни изумрудных нитей, покрывая плотной сетью стены музея. Цветы розовых, бордовых и оранжевых оттенков россыпью разлетаются по одеревенелым жилам кустарников, больше напоминающих гигантские цветущие лианы. На отдельных экземплярах их столь много, что практически не видно листвы. Гибкие ветви повсюду: они заползают в щели кладки, в окна, в проёмы, словно морской спрут, опутывая попавшееся в смертельные тиски судно. И вопрос, кто из них победит, уже не стоит, важно только время: год, столетие, а может, и эпоха отделяют борющийся особняк от полного поглощения.

Музей Ларко является собранием десятков тысяч керамических изделий доколумбовой эпохи, череда залов с экспонатами вмещает только малую часть всей коллекции. Творения различных народов сплелись в цельный портрет региона, создав уникальный стиль индейцев Южной Америки. Чиму, мочика, чинча, сикан, чавин, уари и другие вложили толику своих сил, фантазии и мастерства, сформировав в итоге единую культуру империи великого Инки. В отдельных хранилищах на десятиярусных стеллажах выставлены ряды кувшинов, не уместившихся в основную экспозицию. В них оживают стада оленей, гурты лам, стаи попугаев и общности людей.  Бродя по узким коридорам среди полок, ощущаешь внутреннюю жизнь каждого предмета, будто хрупкие души были помещены в глиняные сосуды и закупорены навсегда. Каждый из них индивидуален, у каждого свои черты и детали, они не были сделаны копиями, хотя и похожи друг на друга, и благодаря своим отличиям в них чувствуется пульс великого времени. Времени, которое меняет всех, но само остаётся вечно.

Рябь жёлтой кирпичной кладки, обрамлённой кольцами рёбер молочного цвета, мелкими барашками росла к макушкам куполов колоколен. Все выступающие части, как и площадь внизу были облеплены голубями. Они брызгами перьев кружили и садились обратно, стоило только неугомонным мальчишкам начать бегать за ними с открытыми от радости ртами и распростёртыми объятьями. Сдержанное испанское барокко фасадов монастыря Сан-Франциско с лихвой перекрывалось ажурными элементами мудехарского стиля во внутреннем патио. Подковообразные арки, прекрасная плитка из Севильи, облицовывающая стены коридоров, и резные деревянные вставки отлично передавали веяние эпохи семнадцатого века.

Среди огромной коллекции полотен мастеров религиозной живописи особое место занимает работа Маркоса Сапаты, находящаяся в трапезной. На картине «Тайная вечеря» изображён Иисус со своими учениками, но вместо привычного прямоугольного стола из канонического полотна Леонардо да Винчи, здесь круглый стол, и он покрыт яствами Нового Света, среди которых папайя и юкка. А центральное место на полотне занимает блюдо из гвинейской свиньи, являющееся национальной едой перуанцев, то самое, что нам удалось попробовать в Куско.

Сырой воздух подземелья ударил мне в ноздри затхлостью и темнотой. Нарочито узкий коридор с неохотой пропустил меня в сводчатый зал, где в прямоугольных нишах, уходящих в землю, были складированы и рассортированы тысячи человеческих костей. Этот кропотливый, но пугающий своей мрачностью труд, занял у хранителей катакомб десятилетия, а в начале девятнадцатого века после открытия городского кладбища был оставлен и забыт. Только спустя полтора века замурованные подземелья были вскрыты и изучены. Многие ниши закрыты, но и те, что доступны обозрению, достаточно живо передают царящую здесь атмосферу. Черепа, лопатки, тазовые кости и локтевые бережно разложены по своим местам, словно детали механизмов в мастерской. Кажется, достаточно вернуться художнику, и он приступит к сборке новых людей, готовя армию, чтобы она возродилась и поднялась из-под земли в час Страшного Суда. И будто бы слышатся слова пророка Даниила: «И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление».

В глубоких колодцах, точно ажур вязаных покрывал, радиально легли черепа и кости, создавая причудливые орнаменты пастельных тонов пепельного и бежевого. Как странно видеть в замкнутом пространстве монастырских гробниц дюжину поколений людей  — практически всех жителей Лимы с момента её основания и до краха колониальной власти Испании. Среди толщи наслоений не распознать богатых и скромного достатка, красивых и не очень, талантливых и рядовых. У них теперь нет различий в цвете кожи, разрезе глаз, идеологических и религиозных убеждениях. Они стали одинаковыми, такими же, какими были, когда приходили в этот мир. И я подумал, что нет лучших, есть просто люди, которым, как ни крути, уготована смерть. Так зачем тогда они плодят жестокость и нужду, пренебрежение и подлость. Зачем они пытаются не просто стать выше и могущественней, а сделать это, растоптав как можно больше других людей. И чем весомее власть, тем больше смерти она пожинала, взращивая свои силы. Ушли из жизни люди, строившие небесные города, ушли из жизни люди, завоевавшие новый континент. Только время способно рассудить и подвести итоги, только история способна сохранить о них память или стереть её навсегда.

Перед смертью Мансио Сьерра де Лекисамо написал исповедь королю: «… мы не нашли в этих странах ни воров, ни лихих людей, ни бездельников, ни коварных женщин-клятвопреступниц. Такое поведение здесь находилось под запретом, аморальные люди не могли жить спокойно, а у всех подданных Инки была честная и прибыльная работа. Обрабатываемые земли, горы, рудники, пастбища, охотничьи угодья, леса – всё было учтено, организовано и поделено таким образом, что каждый знал, чем он владеет. Никто другой не мог захватить и владеть этим, и поэтому не было нужды обращаться в суд. Многочисленные войны не мешали обработке земли, не наносили урон культуре и другой деятельности. Совершенно всё, от наиболее важных до самых малых деталей, было организовано и координировалось с большой мудростью. Инков боялись, их слушались, уважали и превозносили. Все подчинённые считали их очень способными правителями.

Мы подчинили их и превратили сдавшихся нам правителей в рабов, что уже известно всему миру. Мы изменили народ, который был так мудр, совершал так мало преступлений, сторонился всех крайностей и новшеств, был настолько честен, что владелец десяти тысяч золотых и серебряных песо мог оставить свою дверь открытой и, покидая дом, извещал об этом всех, поставив метлу поперёк двери. В соответствии с обычаем, этого знака было достаточно для того, чтобы никто не вошёл в дом и не взял ничего. Люди выражали презрение, когда видели среди нас воров и мужчин, подбивавших их жен и дочерей ко греху».

Испанцы сделали из крестьян нищих, из детей –  попрошаек, из воинов – пьяниц, а из свободных людей – рабов. Болезни выкосили генофонд, а паперть и виселица заменили плодородные поля и дворцы индейцев. Экспансия новых порядков не оставила и толики надежды на реабилитацию, а скорость деградации культурных традиций и передачи знаний поколений за век свела на нет практически всё, что копилось тысячелетиями. На смену старым порядкам пришёл европейский закон, воздвигнутый на канонах церковного стяжательства, алчущего новые земли не меньше, чем новые души последователей. Но даже кодекс не мог решить, есть ли у индейца душа, а значит, и право называться человеком. Прошлый мир исчез навсегда, и вместе с ним ушли миллионы людей, имеющие право называться небесными людьми, людьми солнца.