Мы считаем за правду азартные игры ума,
Нам является мудрость, где истины нет и в помине,
Мы с мечтами благими в чужие приходим дома,
И к пустыням чужим добавляем свои половины…
Владимир Большаков
Плавные горы, словно одетые в крестьянские рубахи бежевых и серых выцветших цветов, бесконечные кремовые пески, переносимые вялым ветром, тонкая струя дороги, будто пригрезившийся ручей, в предсмертных агониях жажды бегущий сквозь пыльные песчаные долины. Мертвые просторы Атакамы окутали сто тысяч квадратных километров своим холодом и отчаянием, вселив в меня тревогу и беспокойство. Где, как ни здесь, ощущать себя одиноким и брошенным входит в привычку. Словно ты единственный на всём свете, кого забыла сама жизнь, оставив созерцать безбрежные пустоши, покрытые спекшейся тощей землёй и песком. И любая попытка что-то изменить, что-то добавить тонет в мириадах дюн, уносящих последние капли жизни из заплутавших путников. Они вымываются из тела, крошатся в грубые песчинки и текут, текут по застывшей ряби пустыни. Ты можешь пытаться поймать их, можешь пытаться исправить, но они теперь — просто безжизненный поток, бесконечно колесящий, словно течения моря, по просторам Атакамы.
Стертая в порошок от удушливого кашля обочина, поднимая клубы едкой пыли, мечется с края дороги. Как маяки чужих прожитых и потерянных жизней, из песка вырастают деревянные кресты или каменные ниши, огороженные старыми покрышками, словно кладбищенской оградкой. Кажется, ещё мгновение — и они тоже рассыплются пылью и сгинут в бесконечных бежевых холмах и долинах, исчезнув навеки. Среди неутомимых дюн виднеются остовы сотен домов оставленных навсегда поселков, их глиняные стены разрушаются и пропадают, с каждым годом все больше теряясь в ненасытной жадной пустыне. Когда-то люди пытались освоить эти земли, основывали деревни и города. Но пустыня неумолимо побеждала, вытесняя человека со своих просторов. Здесь нет не только ни единого дерева, но и куста или лишайника, словно пески выкачивают всю возможную жизнь из окружающего пространства, упиваясь своей мощью и безнаказанностью. Глазу не за что зацепится, и взгляд медленно скользит по тугим краскам окружающего ландшафта. Лишь серая асфальтная молния, стягивающая два непримиримых лоскута пустыни, тянется, врезаясь в смутную линию горизонта. Машины, одна за одной, тают пастилой в колеблющихся сумерках, будто стыдясь того, что показались среди этого величия на короткий момент. Мы проезжаем сотни километров однообразных пейзажей, и когда взгляд перестаёт уже искать какие-либо детали после прошедшей в автобусе ночи, не доезжая семидесяти километров до города, недалеко от трассы из самых глубин песка вверх поднимается колоссом одиннадцатиметровая рука с открытой ладонью.
Будто человек, из последних сил старающийся дотянуться до спасительного воздуха, пытается цепляться за самые небеса, но зыбучая долина не отпускает его и затягивает в свои глубины, чтобы оставить там навсегда. Непропорциональность коротких тонких пальцев по сравнению с массивной ладонью только подчёркивает бедственное положение человека в этом мире, окружённом пустыней. Он уже врос в безжизненную землю корнями, и, сколько бы ни пытался цепляться и звать на помощь, результат будет один — он потонет в ней без остатка. Рука, созданная Марио Ираррасабалем, притягивает взгляд, замораживает его, у неё есть уникальный магнетизм и подчерк. Эту длань уже не получается воспринимать просто как бетонное изваяние, это живой символ, под которым в недрах дюны должен быть человек, его просто не может не быть. И у этого человека есть такие же братья, просящие о помощи. Автор изваял их руки в Пунта-дель-Эсте в Уругвае, в Мадриде и Венеции. Но то, что он не один на этом свете, не только не успокаивает, а наоборот — создает дополнительный коллективный трагизм хрупкости каждой жизни. Ведь если эти титаны не способны удержаться на плаву в бушующем океане невзгод, то что говорить о нас, простых людях? Все мои усилия, как и усилия кого-либо другого, тщетны, каменный исполин тонет в песке и исчезает за гребнем бархана, а через час за изгибом холма появляются берега Антофагасты.
Город жгутом растянулся в узком пространстве между Тихим океаном и наступающими на него горами. Часть улиц и кварталов вскарабкались на неустойчивые пегие склоны, вцепившись в них тонкими когтями жидких фундаментов. Портовые причалы бетонными шпалами разлеглись на прибрежном шельфе. Антофагаста с самого начала был важным портом, выбрасывающим по океану в богатые страны тысячи тонн руды, добывающейся в андских рудниках Чили. Здесь на сотни километров нет ни единого источника воды, и её ценность несколько веков назад была столь высока, что жителям приходилось тратить большую часть своих доходов на покупку жидкого золота, завозимого по морю. Но теперь в городе проложены многокилометровые трубы водопроводов, и каменный оазис взрыхляет песок пустыни новыми домами, всё более расширяясь наперекор природе.
Грязная широкая набережная, покрытая белым помётом чаек, словно накрахмаленным воротничком, туго стягивает главные улицы города и две основных площади. Галечный берег забросан мусором: пластиковые бутылки слизываются и выплёвываются волнами, россыпи стекла, будто бриллианты, блестят среди мелких камней, выпотрошенные собаками пластиковые пакеты демонстрируют своё нутро. На первой линии вместо ресторанов – палатки бездомных с очагами для приготовления еды. Вряд ли они счастливы от возможности каждый день провожать закаты. Но они здесь не одни, им приходится делить полоску океана с торговыми центрами, выпятившими свои туши к кромке воды, и тремя отелями премиум класса, столь неорганично выглядящими среди серых безликих швов городских улиц, сколь вызывающим смотрелся бы бурлеск в день траура. Тело города исполосовано рубцами железнодорожных путей, доставляющих в город породу из шахт. Ветер, смешанный с песком и землей, гуляет по захламлённым мусором кварталам. Каждый нерв, каждый мускул города подчинён одной идее, одной заботе, не оставляющей ни времени, ни сил на что-либо другое: нужно добывать руду и отправлять её морем, и делать это всё больше и быстрее, стараясь при этом не умереть от истощения и каторжного труда. Мы дышим, мы думаем этим городом, мы смотрим на него на протяжении всего дня, всё более убеждаясь, что мало в этом мире есть столь же унылых мест. Здесь напряжение мешается со спесью, алчность с бессилием, а покорность переплетена с ненавистью. Здесь словно сам воздух заражён спорами денежных знаков, не дающих выздороветь людям и уехать из города. Кажется, ещё день, и ты окажешься под этими чарами бесконечных дюн, томного моря и небесного огня, поливающего жёлтыми масляными бликами всё вокруг. И только ночь сбрасывает занавес звездного неба, как мы покидаем город, чтобы вновь оказаться в сухой удушливой пустыне, где дождь бывает лишь раз в несколько десятков лет.
Редкие невзрачные города, раскиданные по необъятному чилийскому побережью Тихого океана в сотнях километрах друг от друга, ничем не примечательны. Те же пыльные улицы, главный проспект, режущий город, словно кусок прогорклого масла, небольшие рынки с бедным выбором фруктов и овощей и несколько католических церквей различных конфессий. Зачастую, люди, живущие у побережья с миллионами тонн воды, испытывают неизлечимую потребность в пресной, словно моряки, пьющие тухлую воду и жующие заплесневелые сухари в поисках своей земли обетованной. Но за их горизонтом не появляется ничего нового, а только бесконечные волны набегают на галечник, и солнце снова и снова вспарывает брюхо земли, окрашивая небо алой кровью заката. Так проходит день за днём, месяц за месяцем, и людям приходится жить в ожидании, не имея возможности удовлетворить простые человеческие потребности.
Мы оказались в похожем городе, чтобы побывать на одной из самых больших разработок руды открытым способом. Наш автобус катастрофически опаздывал в Каламу, и только большое самообладание не позволяло избавить шофера от управления транспортом, двигающимся за эшелоном длинномеров с бетонными опорами со скоростью в сорок километров в час, чтобы вдохнуть жизнь и динамику в истомившиеся от скуки сотни лошадиных сил автобусного мотора. И хотя нас отделяло более одного упущенного часа от назначенного времени, мы попытались нагнать его и через четверть часа после прибытия в город уже оказались у дверей офиса горнодобывающей компании. Офис-менеджер был предельно лаконичен – работы отменены в связи с погодными условиями. Ждут ли они песчаной бури или смерча, мы не смогли понять. Но сразу после выхода на открытый воздух поток града, словно миллионы молочных кукурузных зёрен, накрыл нас белой пудрой холода. Горошины стучали о крыши машин, смешивались с мелким песком, и почти моментально из твердого состояния льда переходили в газообразное, испаряясь без остатка. Еще долго люди фотографировали сыплющиеся с небес зёрна града и обсуждали произошедшее, а нас ожидали восемь часов до следующего ночного автобуса в Арику.
Когда-то все эти земли, покрытые пустыней на сотни километров вплоть до самой границы с Перу, принадлежали Боливии. Но Чили при поддержке Великобритании после открытия селитряных месторождений на побережье, объявило войну содружеству Боливии и Перу и оккупировало территорию, полностью разгромив соперника. Один из важных компонентов пороха и на протяжении долгого времени главный источник азотных удобрений по иронии судьбы был многометровым пластом птичьих экскрементов, копившихся тысячами лет на берегу Тихого океана благодаря мириадам птиц, живущих вдоль кромки воды. И ради этого два десятка тысяч солдат сложили свои головы на полях брани. Поводом стало желание Боливии обложить селитряные месторождения, действовавшие на территории страны, большинство которых принадлежали чилийским компаниям, дополнительным налогом. После войны, длящейся с 1879 по 1883 год, общий доход для Чили от добычи селитры поднялся с 5% до 50%, но это уже были не их деньги. В ходе опустошительной военной компании правительству пришлось влезть в долги, и большинство ценных бумаг попало к английским дельцам за десятую часть номинальной стоимости. Великобритания стала обладательницей бесценных запасов стратегического сырья. Опустошённая страна с ещё больше обнищавшим народом готова была трудиться даром на добыче птичьего помёта. И тысячи индейцев на испепеляющей жаре заработали лопатами в попытках обеспечить себе мизерный доход.
К концу девятнадцатого века Чили стала страной, где не было рентабельно заниматься ничем, кроме добычи селитры. Она превратилась в английскую колонию и монополиста по поставкам удобрений в Европу, остро нуждающуюся в них для своих истощённых за века сельского хозяйства почв. И правительство Великобритании, не вкладывая ни пенса в отрасли, не относящиеся к добыче или транспортировке селитры, всячески поощряло наращивание оборотов разработки новых месторождений. Падение экономики было столь же стремительно, как и взлёт. Промышленный способ получения аммиака из азота и водорода, разработанный немецкими учёными Габером, Бошем и Митташем, сделал добычу нитратов нерентабельной, и тысячи людей остались без средств к существованию, а страна погрузилась в пучину диктатур и переворотов. Десятки предприятий превратились в города-призраки с огромными шихтовыми курганами и чудовищными ямами от разработок, словно вырытыми могилами, чтобы схоронить в них теперь никому не нужных людей.
Прошли десятки лет, пока на смену когда-то людным городам по добыче селитры, появились новые, вдалеке от побережья – по добыче руды. Кровопролитные войны угасли, схоронив следы боёв под многометровыми пластами песка, владельцы чилийской промышленности сменили не одно поколение, разоряясь и наживая баснословные состояния, миллионы людей продолжали бороться каждый день за свою жизнь, зарабатывая тяжёлым трудом. С тех пор маленькие прибрежные городки превратились в крупные порты по отправке руды в развитые страны, а крошечные шахтёрские поселки — в огромные язвы шахт и бесконечные лабиринты подземных ходов. Новым золотом для Чили стала медь. Ради неё рабочие и механизмы с остервенением вгрызались в горную породу, перемалывая тысячи тонн камня в труху. Язвы Земли росли на иссушенном пустыней теле, словно проказа, заражая всё новые и новые области.
Два самых больших жерла — Чукикамата и Эскондида — похожие на огромные кратеры рукотворных вулканов, дают Чили более половины осваиваемой им руды. А всего эта страна обладает одной третью всей добываемой меди в мире. Эрнесто Гевара, побывавший в шахтах Чукикаматы в середине прошлого века, так описывает своё впечатление об окружающем ландшафте: «Без единого кустика, который мог бы вырасти на этих селитряных землях, холмы, беззащитные перед яростью ветров и дождей, изогнули свои серые, преждевременно состарившиеся в борьбе со стихиями хребты, покрытые старческими морщинами, не соответствующими их геологическому возрасту. Сколько их, составляющих эскорт своего знаменитого собрата, хранят в своем чреве похожие богатства, ожидающие, пока железные челюсти механизмов не пожрут их недра с неизменной приправой в виде человеческих жизней — жизней тех безымянных бедолаг, которые гибнут в этой битве в тысяче ловушек, которыми природа окружила свои сокровища, с одной лишь единственной мечтой — заработать себе на кусок хлеба». Мало что изменилось за то время. Может, машины стали современней, да появились европейские менеджеры по безопасности труда, но рабочие всё так же продолжают отравлять свои лёгкие, через пятнадцать лет после начала работы становясь инвалидами с силикозом в тяжёлой форме.
Ещё один колониальный город, расстелившийся вдоль побережья, возник на нашем пути. Недалеко отсюда на север – граница с Перу. На восток – древний инкский тракт, углубляющийся в горы вплоть до самых высоких точек Альтиплано. Он проходит через Долину Луны около городка Сан Педро де Атакама, которая своим существованием обязана оазису. В этой долине на протяжении сотен лет не выпадало дождя, отчего неживые пейзажи больше подошли бы другой планете, нежели нашу Земле. Несмотря на сухой климат, люди обитали здесь с давних времен — руины деревни Тулор, датируемые восьмисотым годом до нашей эры, говорят об этом. Кроме неё, на протяжении всех древних дорог раскиданы гигантские петроглифы, некоторые из которых превосходят по величине изображения долины Наска. Гигант Атакамы составляет в длину восемьдесят шесть метров и виден только с высоты птичьего полёта.
Город Арика на тихоокеанском берегу когда-то принадлежал перуанцам, но Вторая Тихоокеанская война избавила горную страну от большой полоски побережья длиной в сотню километров вместе со всеми городами, находящимися на ней. Низкие здания пристроились к подножию высокого холма, отчего образ города кажется ещё более приземистым, чем он есть на самом деле. Кварталы, будто вышивка на песчаном сукне, линия за линией сплетаются в единый рисунок. Но этот рисунок не имеет ни симметрии, ни художественного смысла. Арика несколько раз, так же как и многие города Чили, разрушалась землетрясениями, и в местном музее, находящемся в здании бывшей таможни, можно наблюдать фотографии полного разрушения города начала прошлого века. Город застраивался вновь, но от этого не стал удобнее или красивее. Лишь центральная площадь, опоясанная сохранившимися колониальными зданиями во главе с собором Сан-Маркос, может похвастаться своей непохожестью с обликом остального города. Ряды пальм и огромных древовидных гибискусов в ярких красных цветах, будто в нарядных мундирах, маршируют по брусчатке аллей, скамьи, полные отдыхающих, приютились в тени деревьев, индейцы кечуа заняли небольшие лужайки зелёной травы, сморённые жарким солнцем. Проходим через площадь, берём такси и поднимаемся на холм Морро де Арика, чтобы не терять силы и время на пешую прогулку к его вершине.
В память о Тихоокеанской войне в Арике на доминирующей высоте 139 метров над уровнем моря возведен музей, на месте которого в 1880 году держала оборону группировка перуанцев числом 1600 человек. Под натиском восьми тысяч чилийцев холм был взят, а более тысячи человек навсегда осталось лежать на его склонах. Сегодня вместо перуанского красно-белого флага развевается чилийское полотно в четверть футбольного поля. С двух сторон стоят вмурованные пушки, а с дальней от города стороны холма – статуя Иисуса. Последние бойцы пали здесь, защищая свою страну, а после них пала Лима, попав под оккупацию объединённых войск Чили при поддержке Великобритании. С холма граница моря, и без того недосягаемая, становится ещё более далёкой, пригороды Арики исчезают в дымке, словно мираж. Только осязаемый ветер продолжает нервно бередить чилийский флаг, умоляя сделать передышку в постоянной погоне за новыми капиталами.
Опять пустыня. Ветер, гладящий безжизненные долины, погонщики с сиротливыми малочисленными стадами тощих коров – уж не знаю, что они съедобного могут найти на этих мертвых землях – блеклое иссушенное жаждой небо, и снова асфальтная полоса, шрамом прошедшая по моему сердцу. Сколько миражей богатства и достатка из века в век рождалось здесь для европейцев и сколько тысяч индейцев ежегодно гибло в голодных чревах каменных тисков и горнах плавильных печей. Здесь на бедности коренного населения делались состояния, а на ломких костях зиждился фундамент роскоши. Индейцев всей Латинской Америки погубило их богатство. Они никогда не задумывались, что на их землях имеются десятки видов металлов, драгоценная древесина, каучук, кофе или какао, они просто возделывали свои участки, строили свои социальные общества и развивали промыслы. Им не надо было ничего более того, что у них уже было, и, возможно, это создавало для них особую гармонию с окружающим миром. Когда-то и на этих землях были террасы, построенные долгим кропотливым трудом инков, которые отвоёвывали у пустыни акр за акром. Но весь их труд за несколько десятилетий был уничтожен Франциско Писарро и его приспешниками. И пустыня поглотила плодородные земли, не оставив за четыре столетия никакого следа.
И всё же, из всех благ, доставшихся индейцам от природы, самым большим проклятьем для них стали рудники. В них умирали десятки тысяч человек, во славу испанской короны и короля разрушались семьи, на «мирту» забиралось большинство работоспособного населения, рвались социальные связи общин. Из-за политики эксплуатации и истребления были заброшены возделываемые земли, забыты научные и культурные достижения, уничтожено само понятие великой Империи Инков, занимавшей бóльшую часть территории современного Чили. Шахты первоначально принадлежали испанцам, затем их потомкам в независимом государстве, после корпорациям, но никогда — народу. Индейцы работали за гроши, которые приходилось после отдавать в оплату еды и рабочего инструмента. Нещадная эксплуатация никогда и не допускала мысли о равных правах для индейцев и других людей. И законодательные права они приобрели чуть ранее, чем темнокожее население в США, но в отличие от него так и не смогли твердо встать на ноги – их положение улучшилось не намного. Корпоративные машины продолжают выкачивать при любой возможности максимум из своих рабочих, стараясь как можно меньше давать взамен.
Пустыня не делает никого счастливым, её красота холодна и безжизненна. Она забирает и слабых, и сильных, играя с ними миражами их желаний и надежд. С ней нельзя договориться – это не Дьявол, её нельзя замолить – это не Бог. Она сама забирает свои жертвы, когда ей захочется, и отпускает, исходя из своих причуд. Но стоит исчезнуть человеку, как любой след, оставленный им, пропадает в мгновения ока, и это не борьба, а просто попытка бессмысленного сопротивления великой стихии под именем Пустыня. Я вспоминаю руку великана, взывающего к небесам о помощи, но понимаю, что никто не придёт. Нет на Земле такой силы, способной вырвать его или кого-нибудь другого из объятий смерти. А небо здесь настолько бесплотно и невесомо, что не сможет даже пролить слёз по ещё одному, канувшему навсегда. Пройдет год, век, тысячелетие — и не останется ни от кого, кто нам знаком, даже праха. Наше одиночество постоянно, наше одиночество всесильно, наше одиночество – Пустыня.