Когда музыка красива,
Все люди равны,
А несправедливость заставляет бунтовать
Хоть в Париже, хоть в Сантьяго.
Мы говорим на одном и том же языке,
И такое же пение нас объединяет.
Клетка – одна и та же клетка,
Хоть во Франции, хоть в Чили.
«Грустная песня о Пабло Неруде» Луи Арагон
Я стою рядом с фанерной стеной временного ограждения площади возле Паласио де Ла Монеда, ещё чуть более трети века назад являвшегося президентской резиденцией. Шероховатые волокна древесных опилок растекаются по периметру площади, поднимаясь на три метра в высоту, так, что даже невозможно понять, что происходит внутри ограждения. К стене прикреплён плакат с моделью отреставрированной площади. И трудно предположить, что буквально в 1973 году именно здесь вершилась история страны. У парадного входа стояли войска, возглавляемые будущей хунтой и чилийским диктатором Аугусто Пиночетом, здесь базировались танки, направляющие свои дула на высокие окна дворца, здесь тысячи невольных свидетелей смотрели в страшном ожидании на стремительно разворачивающиеся события.
Сложно представить, что в четверть часа более двадцати авиабомб будет сброшено на дворец, разбивая атриумы, руша стены, испепеляя роскошную мебель и уничтожая богатый декор, тяжело вообразить, как толстая каменная кладка, угнетённая взрывами будет осыпаться внутрь здания, снося перекрытия, как языки пламени огня будут лизать портьеры и массивные стеллажи. Но всё это было, так же, как и был расстрел Белого дома в Москве в октябре 1993 года. Сорок лет назад демократия Чили была погребена под толстым слоем отстреленных гильз почти на два десятилетия. А президент Сальвадор Альенде освободил себя от занимаемой должности точным выстрелом в голову из подаренного ему его другом Фиделем Кастро револьвера, не видя другого выхода из сложившейся ситуации. Девяносто пять человек из его администрации были арестованы, а к власти пришла военная хунта. После этого начались многочисленные преследования и репрессии несогласных, заключения в лагерях диссидентов, разгоны демонстраций и установление жёсткого тоталитарного режима, сформировавшего политику государства на многие года.
По узкой огороженной улице шелестит резиной автотранспорт, иногда перекликаясь нервно гудками клаксонов. Несмотря на трёхметровый забор, я вижу спину памятника президенту Сальвадору Альенде, смотрящему в противоположную сторону от улицы Моранде, будто чего-то стыдясь. А всё начиналось вполне благополучно. Он вступил в свою должность в 1970 году, победив с небольшим перевесом по сравнению со своими конкурентами, снискав поддержку народа перечнем реформ и законопроектов, дававшим больше прав бедным слоям населения и национализируя множество шахт и предприятий горнодобывающей промышленности, находящихся в руках частных лиц, в том числе и зарубежных компаний. Но его упорство и масштабы проводимых реформ быстро нажили себе не только друзей, среди которых были Куба, Китай и СССР, но также внутренних и внешних врагов, которые, в конце концов, организовали военный переворот. Главнокомандующий Аугусто Пиночет на долгое время смог взять власть в свои руки, жёстко расправляясь с любым недовольством проводимой политики, и только прошедший референдум в 1988 году положил конец его руководству, в 1990 он оставил должность президента, при этом, правда, сохранив за собой пост главнокомандующего вооружёнными силами вплоть до 1998 года.
В огромном футуристическом здании музея Ла Мемория, находящегося напротив парка Кинта Нормаль и нависающего длинной консолью над проходом на площадь Памяти, я посмотрел хроники революции 11 сентября 1973 года. Оцепление Паласио де Ла Монеда, последний выход Альенде на балкон дворца. Суровые солдаты в серо-зелёных шинелях с ружьями у груди, кинооператоры с плёночными камерами, случайные прохожие, поражённые происходящим. Взрывы, стрельба, носилки с ранеными и штабеля пленников на асфальте рядом с президентским дворцом. Первая трансляция речи диктатора и разгон демонстраций с помощью дубинок и водяных пушек. Веха в истории для почти девяти миллионов человек, считавших себя на тот момент чилийцами. На нескольких этажах собраны кинохроники, газеты, книги оппозиционеров, плакаты пропаганды борьбы с режимом, предметы, изготовленные диссидентами, отбывавшими заключение, и рисунки детей, отражающие их взгляд на произошедшие события. Здесь воспоминания о тысячах сломанных жизней и множестве пролитых слёз, о судьбе народа, изменившегося навсегда. Но среди этих тяжёлых эпизодов есть и другие хроники – хроники преображения страны: времени подготовки к референдуму, времени сопротивлений, времени агитации, времени голосования и времени ликования народа. Когда десятки тысяч людей в едином порыве патриотизма шли по Авенида Либертадор Бернардо О’Хиггинс с государственными флагами, выкрикивая лозунги и исполняя песни. Этот день объединил практически всю страну, дав ей возможность начать всё ещё раз.
Двери новеньких вагонов испанского производства мягко закрываются, и поезд на пневмоходу начинает быстро и неукротимо набирать скорость. Через панорамное остекление метро видно убегающую широкую платформу, массивные переходы с разлитым на их ступенях нежным светом, яркие рекламные щиты. Плети тоннелей, связующих станции, буравят землю, опрокидываются на автострады, берут в кольца площади. Гранит подпирает своды бетонных платформ. Это подземка.
Те же суровые мрачные лица спешащих в будничное утро на работу людей, что и в Москве. Наверное, этим любой крупный город, имеющий в своем распоряжении метро, не отличишь от другого. В довершении ко всему, серые куртки, плащи и ветровки сливают людей в единую густую массу, растекающуюся липким дёгтем по обёрнутым в каменные мантии тоннелям, где редкими вспышками мелькает яркая молодёжь. Но на этом сходство с русской подземкой заканчивается. И хотя на чилийских станциях нет советской помпезности и размаха, футуристичности лондонского Андеграунда или исторического лоска пражского метро, оно как нельзя лучше приспособлено для выполнения возложенной на него функции – перевозки пассажиров. Пять веток с общим числом в сто станций ежедневно перевозят почти два с половиной миллиона пассажиров. Метро в Сантьяго относительно молодое: первый участок был запущен в эксплуатацию в 1975 году. Но при этом оно постоянно растет, и сейчас ещё около двух дюжин станций находятся в стадии строительства. Время работы метро разделено на три периода, на каждый из которых установлена своя цена. В час-пик утром и вечером она дороже на десять процентов, чем в наиболее дешевый период. Студентам же приходится платить лишь треть полной стоимости. Объединённая карточка действует кроме метро также на автобусы, где пересадка в течение двух часов считается одним проездом и не оплачивается дополнительно. В час-пик часть линий обслуживается двумя видами поездов с красной и зелёной подсветкой на вагонах. При этом они делают остановки только на тех платформах, где их цветовые маркеры совпадают с эмблемами на самих станциях, что несколько ускоряет общий пассажиропоток подземки.
Выходим из метро. Рельефные детали колоннады Бейас Артес скоблят голубое небо, врастая анфиладой в вершину купола. Мраморные изваяния, вцепившиеся в основание здания бросают грозные взгляды пустых глазниц на наступающие со всех сторон многоэтажки. Высокие деревья тянут свои плети к каменным стенам, не решаясь коснуться вековой истории. Только макушки пальм, непринужденно распахнув веера огромных листьев, стоят, словно кокетливые барышни под солнечными зонтиками, заигрывая с незнакомцами. Купол внутреннего атриума робко смотрит за прохожими над массивными кремово-серыми стенами тысячью квадратных глаз. Вокруг носятся сонмы звуков, но ни один из них не смеет нарушить внутреннюю музейную тишину. Купаясь в безмолвии Бейас Артес, проходим по картинным галереям и через полтора часа, насладившись живописью, выходим через парк Форесталь к мосту улицы Пио Ноно. В четырёх кварталах холм Сан-Кристобаль.
Фуникулер сквозь зеленый коридор листвы, дребезжа колесами по тощим рельсам, забрасывает нас на холм, возвышающийся над плоским ковром города. В дымке столичного смога едва различимы кварталы зданий, раскинувшихся по обоим берегам чахлой ленты реки Мапочо. Многоэтажки вытянулись рядом со старыми каменными квадратами колониальных домов, площади пересекли сплетения асфальтовых ручьев, проточивших себе путь среди каменных массивов города, театры и музеи слились с изгибами парков и аллей. В белом мареве проглядывает пик небоскреба Гран Торре Сантьяго, высотой в холм Сан-Кристобаль, взмывший среди далеко не низких зеркальных шпилей делового центра. За четыреста семьдесят лет этот городок, состоящий из нескольких кварталов каменных патио, домов с приусадебными участками, церкви, арсенала и муниципалитета стал огромным мегаполисом в пять с половиной миллионов жителей и столицей молодого государства. И даже многократные разрушения в ходе сильных землетрясений не остановили его безудержного стремления к могуществу и величию. Думал ли Педро де Вальдивия, отправляющийся в далекие земли с жаждой наживы и власти и в поисках своей звезды, что основанный им город когда-нибудь станет таким, каким он возник передо мной, завёрнутым в вуаль из нежной облачной дымки? Представлял ли он, что убежище, где он скрылся со своей любовницей от преследования церкви, в котором он создал новый закон, где у городских стен погибли тысячи местных индейцев и колонистов, и которое в итоге стало местом его смерти, когда-то будет домом для трети граждан Чили? От тех времен остались лишь карты и музейные реликвии, собранные в музее Историко Насиональ. А событие, которому дал ход всего лишь один человек, в итоге повлияло на миллионы жизней нескольких поколений людей, чьи судьбы сплелись с судьбой этого города.
От подножия холма в сторону реки идет небольшая улица, заканчивающаяся зданиями старого и нового университета Сан Себастьян. Монументальные формы первого затмеваются футуристичным дизайном второго. Обучение в этих престижных университетах стоит несколько тысяч долларов в месяц, и только крайне малое количество жителей страны позволяет себе такую роскошь. Практически все остальные высшие учебные заведения в городе заблокированы баррикадами из стульев, учебных парт и другой мебели, на окнах краской выведены лозунги, а по фасадам натянуты большие транспаранты. Кое-где только ещё готовятся к забастовке. На разложенных на тротуаре длинных тканевых рулонах студенты баллончиками с краской пишут свои призывы и требования. Другая часть сидит на подоконниках распахнутых окон аудиторий с привязанными к верёвкам металлическими или пластиковыми банками. Завидев пешеходов, они опускают тару вниз, выуживая, будто опытные рыбаки, улов — мелочь на поддержку бастующих.
На Пио Ноно всё спокойно. Разноцветные фасады многочисленных кафе украшены граффити. У входов в бары стоят доски с выведенными мелом акциями на алкоголь и закуски. Иногда из дверей выглядывают скучающие официанты. Ближе к закату множество столиков на тротуарах заполняют шумные компании, во внутренних двориках закипает жизнь, литровые бутылки пива сменяют друг друга с неимоверной скоростью, опустошаясь и исчезая в тёмных коридорах служебных помещений. Большие кружки коктейля Терремото, состоящего из белого вина, писко, пива и мороженого и заставляющего землю трястись под вашими ногами, встречаются дружными приветствиями толпы. Веселье постепенно разливается по улице, захватывая всё новые и новые компании молодых людей. Ночная жизнь города начинает набирать обороты.
Вернувшись в номер, мы узнали, что с нами в отеле есть ещё один русский, правда, уже несколько лет проживающий в Чили – это отец Владимир. Когда-то в конце девяностых он не смог найти общий язык с русской православной церковью, не получил свой приход и ушел в одну из многочисленных, но мало популярных ветвей православия – русскую православную автономную церковь. Он решил, что найти себя за рубежом будет проще, чем на родине, и отправился в незнакомую страну, располагающуюся на другом конце земного шара. Судьба не была к нему благосклонна. Ему приходилось устраивать молельни на съёмных квартирах. Немногочисленная паства, иногда покупающая иконки, крестики и свечки, едва поддерживала его на плаву. С квартир его периодически выгоняли, что в очередной раз произошло не так давно. Так он оказался в одном хостеле с нами, не имея ни малейшего понятия, что будет делать дальше.
У него была редкая дьяконская бородка, достающая до яремной ямки и небольшие круглые очки. Длинные волосы были зачёсаны назад, но казались настолько непослушными, что вились и торчали в разные стороны. Безвольное пожатие руки сразу выдало в нём человека отстранённого от этого мира, не стремящегося к материальному или просто не нашедшего себя в жизни. Казалось, любая одежда, надетая им, скрывает подрясник, и от этого образа я уже не смог избавиться на протяжении всего времени нашей беседы. Не знаю, носил ли он протеирейскую фелонь в своей жизни, но каждая его черта выдавала в нём священнослужителя, а лёгкое амбре алкоголя – простого русского человека. Этот непостижимый купаж мог слиться воедино только в человеке, неотрывно связанном с огромной страной, такой противоречивой и такой малопонятной иностранцам, но такой родной для каждого из нас. Неоднозначный характер, словно сотканный из образов героев произведений Гоголя, Тургенева или Достоевского в одночасье возник, материализовался передо мной, словно желая мне напомнить о чём-то, что осталось незамеченным вначале. Но сколько я не силился вернуться в моих мыслях к истокам, всё было тщетно.
Он долгое время рассказывал о своих скитаниях и спрашивал, как поживает церковь в России. Сетовал на тяжёлую жизнь и делился проблемами оторванности от русской культуры и духовности. И после двух часов беседы, наконец-то, попросил денег на ночлег. Мы оставили ему денег на две ночи, от покупки еды он отказался. Так завершилась наша встреча со священнослужителем православной автономной церкви, не имеющим ни дома, ни храма не только снаружи, но даже и у себя внутри, и оставшимся в одиночестве в огромном городе, удалённом от России на тысячи километров.
Еженедельный парад войск заставляет нас в воскресенье с самого утра очутиться у Паласио де Ла Монеда. На облицованных нешлифованным мрамором плитах уже собираются колонны военных в тёмно-зеленой форме. Они огорожены от толпы зрителей искусственными полосами бассейнов, заполненными прозрачной водой. Среди армейской элиты щеголяют овчарки в мундирах под стать своим хозяевам. Но и дворняги не отстают от них, прогуливаясь небольшими стаями среди колонн полка как будто так и надо. В Чили любят собак и заботятся не только о своих питомцах, но и об их бездомных собратьях, отдавая им старую одежду своих любимцев или покупая новую со специальных лотков, или просто подкармливая изголодавшихся четвероногих. Отчего собаки в городах чувствуют себя вольготно и свободно. Они не огрызаются, не лают, а просто бродят среди людей или лежат на согретых солнцем ступеньках, чувствуя себя полноценными членами общества странных созданий, разгуливающих на двух ногах вместо четырёх. Звуки оркестра разлетаются над площадью, марш множится, появляется кавалерия, шеренги друг за другом исполняют маневры на плацу, а после, через разорванную цепочку полицейских, выходят на дорогу и продолжают своё шествие по улицам города. Мы провожаем их взглядами и отправляемся на рынок Сентраль около Пласа Парт, чтобы купить свежего тунца на вечер.
В Сантьяго, как и во всём Чили, популярно кофе, и хотя в магазинах и на рынках есть возможность купить как чай, так и мате, но истинная страсть чилийцев – этот тёмный ароматный напиток. В некоторых кофейнях есть кофемашины, но в подавляющем большинстве случаев вам предложат сублимированный напиток, и даже если вы спросите, есть ли у них варёный кофе, они сильно удивятся: «Зачем Вам? Вот же «Нескафе»!». Несколько лет назад стали популярны кафе, где официанток принимают на работу, если они имеют стройные длинные ноги и обслуживают клиентов в таких заведениях в коротеньких юбочках. Конечно же, не бывает, чтобы всё было и сразу, поэтому приходится выбирать: или красивые ноги или вкусный кофе. Но, как и американский «Hooters», эти места в основном ценят не за вкусную кухню, а за неповторимую атмосферу. Стекла таких заведений тонированы, а на фасадах горят надписи тонкими неоновыми огнями.
В самом центре города, недалеко от Пласа Армас, находится семидесятиметровый холм Санта-Люсия. Этот небольшой живописный парк, приютившийся между тесными улочками центра Сантьяго, когда-то был настоящей крепостью, и имя ей было Идальго. На первый взгляд и не скажешь, что аккуратные башенки, резные зубцы и вписанные в ландшафт широкие лестницы, когда-то были элементами обороны, спасавшими поселенцев от набегов индейцев. Крепость достраивалась, приобретала новые элементы, меняла формы, и в какой-то момент полностью утеряла облик оборонительного укрепления, став похожей на королевский парк для мерных прогулок и неспешных бесед в тени бесстыдниц и чилийских берёз. К бойницам прибавились колоннады, к пушечным бастионам – аллеи со скамьями, к казематам – ажурные купола с лепниной. Эта крепость стала излюбленным местом для прогулок местных жителей, где дети вдоволь могут полазить по стенам и перекидным мостам, а взрослые посидеть у фонтанов. Парк поглотил в своих недрах камень, оставив лишь холм зелени посреди огромного мегаполиса из стекла и бетона.
Город из сотен домов и улиц, где есть свои коммунальные квартиры и роскошные особняки, многоэтажки и частные сектора, кварталы и аллеи, памятники героям и всеми забытые заброшенные святилища. Город, занимающий площадь в более чем восемьдесят гектар, имеющий свои церкви, автомобильные стоянки, фруктовые рощи и площади. Город, где нашли себе последнее прибежище более двух миллионов человек, бывшие такими же живыми, как мы с вами. Но их время прошло, и в шумной суете квартир и особняков они освободили место своим родственникам, друзьям и знакомым, навсегда переселившись в такие же многолюдные, но совершенно тихие и спокойные района города мертвых под названием Сементерио Хенераль. Здесь встречаются длинные дома в десятки этажей-ячеек для урн с прахом, среди которых проложены улицы и могут даже проехать автомобили. Есть семейные склепы, увенчанные плачущими ангелами или индейскими богами. Встречаются целые кварталы, занятые погребениями полицейских или военных. Среди этого мраморно-гранитного города не сразу можно понять, что всё, что здесь создано, сделано не для живых, а для мёртвых. Резные балюстрады, металлические перила, красочные витражи, преломляющиеся в лучах солнца разными цветами, ступени, ведущие в глубины склепов, не вселяют печали. Здесь всё убрано и аккуратно, будто подготовлено к приходу настоящих хозяев, возвращающихся вскоре из дальних странствий или скитаний. Но приглядевшись к колумбариям, понимаешь, что настоящие владельцы квартир уже давно поселились в своих комнатушках и проведут в заключении без малого век. Они заточены в бетонных нишах, так же как их душа когда-то была заточена в теле, но теперь это лишь прах, земной тлен, который им удалось с себя скинуть, освободив вечный дух и направив его на поиски настоящего дома.
Где-то, немного свернув с протоптанных путей, можно увидеть заброшенные улицы, куда уже не ходят люди; быть может, четвёртое или пятое поколение внуков не помнит своих предков, а, может, их уже просто не осталось в череде войн, болезней и революций, которым так подвержен человек. Природа берёт верх над рукотворными домами скорби, корни оплетают тротуарную плитку, скрывая её в траве, ветки обнимают серый камень склепов, хороня ступени и ворота старых посмертных замков. Когда кажется, что всем уже всё равно, одёргивает ощущение, что ей, природе, не всё равно. И человеческое тело, и камень склепа, и металл ограды и ворот – всё возвращается в первоначальное природное лоно, в свой истинный дом. Всё, так или иначе, снова становится прахом и землей.
На могилах сидят печальные каменные львы и плюшевые медведи, свежие розы соседствуют с увядшими мимозами, стелы, облепленные благодарственными памятными табличками — с обезличенными могильными плитами. Где-то уже нет покойников, нет тел и нет праха, пустые разбитые саркофаги навевают мысли о чудесном воскрешении. Но сухие надписи «продаётся» возвращают к суровой реальности. Жизнь течёт, и нет в ней ничего постоянного, кроме нашей неминуемой смерти. Как говорил Генри Форд: «Человек умирает тогда, когда перестаёт меняться, а похороны — просто формальность».
Оказавшись с другой стороны стен центрального кладбища, вновь ощущаешь привычную суету и шум улиц. Жители снова идут по делам, неся с собой тучный багаж из проблем и радостей любого дня. Но, занятые своими мыслями, они не замечают, что на стенах домов в своём двухмерном мире обитают тысячи персонажей мира граффити. Это балерины и клоуны, лепреконы и ягуары, киноактёры и полицейские, занявшие огромные фасады домов и с любопытством таращащиеся на мелких по сравнению с ними людей. Они так же как мы: катаются на машинах, едят пирожные, любуются на себя в зеркало и играют в карты, но, в отличие от нас, это никак не сказывается ни на их здоровье, ни на их времени. И этот насыщенный мир подчас намного красочней и ярче того, в котором мы обитаем сами. И даже не верится, что его создал человек. Так почему тогда ему не удаётся изменить вокруг себя пространство так, чтобы оно было таким же заманчивым, как эти многочисленные рисунки, оживающие на стенах домов? Почему мы подчас не хотим превратить свою жизнь в праздник для себя и окружающих, пытаясь жить вымышленными персонажами и именами? Да, невозможно посадить пальмовые рощи в Норильске или сделать мост в виде радуги через Енисей, но любая даже самая смелая затея переворачивает умы людей, делая из мечты реальность. Для меня стала реальностью эта страна, но столько ещё мест остаётся только в грёзах…