Синие разводы густого воздуха легли жирной пастелью на небосклон. Белые стрелы облаков, едва касаясь влажным опереньем, расчертили тонкие линии у его подножья. Нежная бахрома кремовой юбки восхода ещё продолжала кружиться над портовым районом. Многоэтажные контейнерные пирамиды едва умещались за хилыми заборами разгрузочных доков, норовя перевалиться через ограждения, залив своими цветными фюзеляжами автострады и серые загазованные обочины. Костлявые хребты портовых кранов лениво водили хоботами с разгрузочными крюками из стороны в сторону, будто пытаясь сбросить с себя утреннее наваждение. Вдали поднимались сияющие в бликах набирающего силу солнца шпили высоток мегаполиса. Приземистый кирпичный двухуровневый павильон, хмурящийся от утреннего недосыпа, встретил нас чередой автобусных сот, гудящих под напором десятков моторов приходящих и отправляющихся двухэтажных экипажей.
Широкий тоннель, пологой дугой ластящийся к асфальтовой парковке, выбросил нас вместе с многочисленным потоком людей на широкую Авениду Хосе Мария Рамос, рассечённую зеленым парком Сан-Мартин. Справа вплотную пристроился крестоносец в каменных доспехах – вокзал Ретиро. Его потемневший от времени фасад, мёртвые стекла, грозный купол, увенчанный башенкой и шпилем, хмуро наблюдают каждый день за нескончаемым потоком людей, прибывающих в город и отправляющихся в пригороды по домам. Тротуарная плитка, за прошедшие десятилетия измождённая топотом миллионов ног, стёрлась до тусклого блеска, а в некоторых местах и вовсе раскололась на множество частей. Нагловатые небритые лоточники осаждали торопящихся людей, в подворотнях едва заметными тенями в картонных шалашах досматривали последние сны бездомные нищие. Узкие норы метро, охваченные полукольцами чугунных оград, ныряли под землю. Синие приплюснутые шары с надписью «Subte», словно маяки, указывали путь в подземку. В одну из станций погрузились и мы.
Для путешествующих в больших городах нет ничего лучше метро. Этот скоростной и в большинстве случаев дешёвый транспорт, не дает времени на раздумья. Здесь нет бесконечной череды пробок, запутанной системы остановок или непонятной последовательности покупки билетов. Метро – это отлаженная система, металлический спрут, оживший под покровом городской застройки, пытающийся дотянуться кончиками своих щупалец до самых окраин пригородов. Множество жизней в одночасье пропадает в бетонных норах подземки и словно по волшебству появляется вновь за несколько километров от места исчезновения. Предельно понятные ломаные линии танцующих веток метро, раскрашенные цветными нитями, убегают с планов и схем, исчезая в тоннелях. Лязг колес, покачивания состава, свет наплывающих станций – иная жизнь без лучей солнца, дождя и зелени. Подземный мир, где куются не металл и золото, а сотни и тысячи километров дороги, ввергающие людей в ежедневный путь.
Небольшие вентиляторы пытаются прогнать тягучий застоявшийся воздух по узким проходам, надрывно колотя лопастями затхлый раскалённый чад. Тощие платформы, с плиткой, покрытой крупной сыпью, будто от давнего раздражения, попираются множеством кожаных туфель, поношенных кроссовок и тонких каблучков. Чахоточные вагоны, кряхтя на стыках рельс, пошатываясь, словно в болезненной слабости, подползают к платформам, чтобы сменить сотни погонщиков новыми. Их цветные вульгарные бока, до крыши испещренные хаотичными невнятными граффити, мажут платформы набором букв, едва проступающих в бурном надрывном наслоении краски. Поток людей забрасывает нас в состав, быстрый, но усталый голос говорит о следующей станции, двери лихорадочно сжимаются в спазме, и поезд в конвульсиях бросается в путь.
Тоннели, сотканные из керамической плитки, штампами арабской вязи выводят нас на воздух. Мы переходим на другую сторону и идём по Авенида Индепенденсия. Сонные магазины и кафе только раскрывают свои двери, запертые в узкие ячейки защитных сеток и ролл-ставней, жители расползаются к транспортным остановкам, отправляясь на работу. Кучи опавших листьев, сигаретных окурков и собачьих экскрементов переполняют тротуары, словно палубу шхуны морские волны в непогоду. Фасады домов светятся язвами надписей, примитивных рисунков и плакатов рекламы. Мусорные контейнеры пялятся зевами смердящих внутренностей, расточая запахи нечистот, растворяющиеся в смоге выхлопных газов. Первые попрошайки выползают на улицу, гремя мелочью и вымаливая подаяние у прохожих. Башни соборов, невольно зажатых в прильнувших к ним стенах домов, равнодушно взирают на опостылевшую за столетия картину.
Застройка кварталов Буэнос-Айреса крайне плотная, стены зданий упираются друг в друга, ища больше пространства, но только сильнее от этого притесняя соседей. Дворы отсутствуют и вовсе, любое свободное место превращается в охраняемую парковку, а узкие пространства между внутренними стенами домов едва хватает для инсоляции и вентиляции внутренних помещений. Узких тротуаров на второстепенных улочках недостаточно, чтобы разойтись людям, отчего то и дело норовишь попасть под автомобиль. Но все проспекты зелены, здесь стоят столетние платаны и каштаны, обогащая своими грациозными фигурами серость домов. Детские площадки существуют кое-где в парках, соседствуя с фанерными домиками бездомных, притулившихся к памятнику какого-нибудь генерала или президента. Их дети моются и резвятся в фонтанах, а родители днем отдыхают на скамейках или лужайках. Но местных жителей это нисколько не смущает, они прогуливаются со своими чадами, которые катаются на качелях или играют в городке, не замечая необычных соседей. Ко всему привычен человек.
На Аутописте 25-го Мая асфальтные ленты кроются плетьми бетонных автострад, своими сваями буравящие почву. Их жилы заплетаются в узлы и превращаются в цветы дорожных развязок, кидающие свои петли-лепестки, сквозь низкие дома, склады и автостоянки. Сворачиваем в бок и оказываемся у торцевой стены одного из четырех старых портовых доков, вдоль которых нынче развернулся один из самых фешенебельных районов города — Пуэрто-Мадерас. По левую сторону трёхэтажные склады, покрытые кирпичной чешуей, до сих пор сохранили дощатые рампы для разгрузки, нависающие над нижними этажами на тонких крашеных в чёрный цвет цепях. Наверное, это единственные деревянные детали, оставшиеся в этом районе, которые хоть как-то оправдывают его историческое название. Первые этажи переоборудованы под дорогие рестораны с широкими летними верандами, одетыми в тонированное стекло или тёмные юбки солнечных навесов.
В полдень белоснежные накрахмаленные скатерти столиков заполнились едой, а стулья заняли менеджеры в кремовых, салатовых или голубых рубашках, стянутых плотными галстуками, и дамы в строгих офисных костюмах и безупречно чистых блузках. Тарелки с сочными мясными стейками с тонкими прослойками жира, груды салатных листьев и долек помидор, заправленных оливковым маслом или уксусом, корзинки с хрустящим пшеничным багетом, бокалы вина, покрытые мелкой испариной конденсата, вальсировали на подносах официантов по проходам между столами. Еле заметный гул тихих непринуждённых бесед повис в прохладной тени ресторанов.
У самого края бетонной стены портовой чаши застыли вечными памятниками разгрузочные краны, намертво скованные своими отражениями с чёрной, едва колышущейся водой. В одном из доков встал на покой трёхмачтовый фрегат «Пресиденте Сармьенто». Золотые шпили мачт и бушприта, молочные бока, лакированная палуба переливались на солнце ослепительными брызгами бликов. Резные элементы у основания фок-мачты возвращали в мыслях к восхитительному времени морских открытий, когда парусники, превозмогая стихию, неслись по волнам океана, разрезая носом яростные волны, а святая дева на форштевне, купаясь в серебре фонтанов капель, смотрела вдаль. Когда вместо кубриков моряков были просоленные нижние палубы с гамаками, а рубку с радиоаппаратурой и навигационными устройствами заменяло место у штурвала и подзорная труба. Когда капитанская каюта имела вместо дивана с ламинированным столиком резные стулья и массивный стол, покрытый сукном, бумажным картам не было числа, а секстант и астролябия не являлись музейными экспонатами. Сколько времени утекло с тех пор… Фрегату пошёл двенадцатый десяток лет, а его без малого сорок путешествий остались лишь в воспоминаниях глубоких стариков и тех музейных экспонатах, что хранят свою историю за стёклами витрин. Мундиры, ружья, флаги, карты, грамоты и сабли теперь заполнили когда-то шумную нижнюю палубу, её потолок покрылся глубокой сеткой морщин растрескавшейся краски, на стыках перегородок ржавые пятна проели металл. В торпедном отсеке на блоке висит муляж снаряда, кромсая переборки, змеи вентиляции и пожаротушения извиваются в проходах, заползают в каюты, бегут в укромные уголки машинного отделения.
Для движения во время непогоды или в акватории порта «Пресиденте Сармьенто» был оснащен силовой установкой на базе парового двигателя с двумя водогрейными котлами и двумя генераторами с приводом на один гребной винт. Приятно бродить среди гигантских агрегатов тесно сжатых в трюме корабля. Огромные заклепки, сшивающие металлическую плоть, стальные соты паровых котлов, тридцатиметровый привод и веера манометров среди узоров труб – венец творенья девятнадцатого века, исчезнувшего в корешках и переплетах книг. Я прогулялся по коридорам со скрипучими половицами, заглянул в каюты, едва вмещающие короткие двухъярусные кровати, и кабинет цирюльника, где сохранился инструмент и антикварный стул для клиентов, зашёл в механическую мастерскую, заставленную древними станками и инструментом, вышел на верхнюю палубу под грот-мачту, распятую на пеньковых вантах и штагах. Здесь всё прекрасно, и дышится легко, вот только с грустью смотришь на фрегат, где сотни курсантов стали моряками, где жизнь летела под трепетом парусов в кудрях ветра, где были пройдены тысячи миль… Когда-то на нём, как и на русской «Палладе», практиковались матросы морских ВУЗов, но вот уже полвека он стоит прикованный к причалу, будто до сих пор ожидая, что когда-нибудь чьи-то молодые руки дерзнут поднять паруса и вновь отправится в путь.
По левую сторону от доков расположились фешенебельные жилые кварталы, благоустроенные аллеи, бизнес-центры. По улицам даже днём неспешно гуляют собаководы со своими любимцами, молодежь, разновозрастные пары. С одного берега на другой перекинут «Мост Женщины», выполненный в авангардном стиле. Единственный несущий элемент его сделан в виде стрелы, под углом взмывающей вверх, на которой вантами держится пешеходная дорожка. За домами простираются лагуны, террасы и парки, выходящие к самому берегу океана. В крайнем доке у множества деревянных понтонных причалов примостились яхты. Их тонкие худые остовы едва покачиваются на мелкой ряби, кивая острыми мачтами, будто беззвучно переговариваясь друг с другом. На север сквозь узкие стены каменной набережной путь в океан.
Между третьим и четвертым доком сворачиваем налево, и немного впереди нас по правую руку оказывается Каса Росада – президентский дворец с рабочим кабинетом главы страны. Цвет здания был выбран не случайно. После инаугурации нового президента, которым стала Кристина Киршнер, в целях примирения двух соперничающих партий, цвета которых были красный и белый, было решено покрасить дворец в смесь двух расцветок. Говорят, краска замешана на бычьей крови и извести. Фасадом здание выходит на центральную площадь – Пласа-де-Майо. В центре водружена стелла дня независимости – 25 мая. По краям площади, беря её в тесное кольцо, расположились здания центрального банка, министерство финансов, главный собор и ряд других немаловажных объектов, гарцующих высокими потолками, каменными изразцами и покатыми крышами. Вечером площадь подсвечивается яркими цветами, облизывающими фасады исполинов: фиолетовый, голубой, жёлтый, зелёный; впрочем, это больше напоминает цирковое шоу, нежели акцентирует внимание на символах власти и величия страны, и слегка отдает дурным вкусом.
Поперек площади выставлены уродливые металлические ограждения, пресекающие свободное передвижение людей, многие из них уже обрели свои безобразные надписи, словно на заборах в индустриальных неблагополучных районах. Говорят, раньше их выставляли от случая к случаю, ради пресечения демонстраций и митингов, но в какой-то день их не разобрали, и они остались здесь навсегда. Впрочем, движение по улицам не перекрыто, и полицейские регулируют проезд на свой лад. Рядом со стеллой на газоне расположился протестный лагерь участников боевых действий на Фолклендских островах, правда, в отличие от всей мировой общественности, аргентинцы называют их Мальвинскими и считают своей собственностью, с чем до сих пор не согласны англичане. Со времени безжалостной стычки в 1982 году, в которой погибло более тысячи человек, страсти угасли, а президент, спровоцировавший вооруженный конфликт, был смещен с должности и осужден, но проблема так до сих пор и не решена. Кроме этого, своей территорией аргентинцы считают также и значительную часть Антарктики между 25? и 74? западной долготы, острова Южная Георгия и Южные Сандвичевы острова, несмотря на отсутствие согласия со стороны мирового сообщества. Аргентинцы же с удовольствием при возможности пририсовывают на любой карте большой кусок суши к своим владениям. Бывшие солдаты, ставшие теперь здоровыми лысеющими мужчинами, придя на площадь пол десятилетия назад, так и не ушли с неё. Они оградили свою территорию плакатами и установили там полевой штаб и кухню, став, так же как и металлический забор, своеобразными, полярными друг к другу, символами свободы слова в Аргентине. Они сидят на стульях возле палатки, пьют мате, рисуют карты наступлений и думают о светлом будущем, лишь угол освещения, увы, у всех людей слишком разный.
Возле собора сворачиваем на Диагональ Норте и вдоль высоток скользим через толпу к самой широкой в мире улице — Авениде 9-го Июля — с четырьмя проезжими частями, разделенными аллеями и пешеходными дорожками. Проспект настолько огромен, что переход его поперек возможен лишь в три приема по указателям пешеходных светофоров. Мы, к сожалению, так и не смогли застать его во всей красе, ведь вся центральная часть оказалась на реконструкции, впрочем, как и огромное количество других улиц Буэнос-Айреса. Высокие здания теряются своими размерами в сравнении с габаритами самого проспекта. По две проезжих части с каждой стороны забиты нервным транспортом в несколько полос. Волнение и тремор расползаются по перекресткам, перекидываются на соседние проспекты, скользят по плитке пешеходных тротуаров. Центральные улицы города встретили нас вспоротыми, словно брюхо кита, дорожным полотном, кровавыми ленточками ограждений и строительными сетками, порванные артерии гофрированных труб вспучились наружу, а металлические жилы проводов свесились уродливыми связками с краев ран. Строительная пыль от десятков отбойных молотков, оркестром исполняющих свой грубый марш, возносилась вверх, оседая на витринах дорогих магазинов и ресторанов. Город словно превратился в гигантскую стройку, которой вовек не будет конца.
Идём по Диагональ Норте, с кромок которой струится мрамор и полированный гранит стилобатов банков, дорогие отели зияют воронками залов, граненных многослойными сэндвичами стекла, на фасадах в остриях флагштоков распяты полотна европейских стран, а сквозь витражи прилавков дорогих магазинов проглядывают бутылки красного и белого вина. Покатые бока одних покоятся в плетеных корзинах, слегка наклонив горлышки в бок, опершись на жёсткий край, прикрытый плотными бордовыми салфетками, кто-то литыми рядами лёг в ниши полок морёного дерева, немного задрав рифленые донца вверх, иные выстроились по флангам, выпячивая этикетки с марками вин и именами изготовителей. Проходим среди храмов чревоугодия и неги к Авениде 9-го Июля и сворачиваем налево. Через пятьсот метров в проспект упирается Авенида-де-Майо, вторым своим основанием уходящая к Пласа-де-Майо. Это прекрасная улица с могучими колоннами платанов по обе стороны. Ажурные каменные этажи зданий рвутся в облака, стены, тёмные от времени и автомобильной копоти, до боли напоминают столицы Старого Света. Среди бесчисленного множества прекрасных зданий одно выделяется особо заметно – Паласио Бароло. Этот дворец был воздвигнут итальянским архитектором Марио Паланти по заказу своего соотечественника, известного промышленника-иммигранта Луиса Бароло в 1923 году и стал на тот момент самым высоким зданием Латинской Америки. Поскольку Бароло был серьезным поклонником творчества Данте Алигьери, всё здание наполнено символизмом «Божественной комедии». Его высота в сто метров – символ совершенства и количество песен в произведении, сумма этажей равна строфам в стихах и составляет 22 уровня, здесь есть свой «ад», «чистилище» и «рай», центральный зал имеет девять входных арок, что соответствует девяти кругам ада, и множество других вещей наполняет это здание мистическим смыслом, по задумке заказчика ставшее бы мавзолеем для праха Данте. Но планам не дано было свершиться. На вершине башни находится маяк, свет которого устремляется через Рио-де-Ла-Плата к брату-близнецу Паласио Сальва, находящемуся в столице Уругвая, городе Монтевидео. Говорят, в ясную погоду ночью можно видеть свет, посылаемый за сотни километров с противоположных берегов.
Еще менее года назад под этой улицей в сохранившемся антураже старых столетних станций метро перемещались такие же антикварные локомотивы, возвращая посетителей в начало двадцатого века. Но теперь вместо них по рельсам скользят китайские вагоны, пахнущие новым пластиком и синтетикой, которые, вероятно, вскоре превратятся в такие же шедевры граффити, как и все остальные составы столичного метрополитена. В воспоминание о вековой подземке на свежее отремонтированных платформах висят фотографии истории строительства и открытия этой ветки. Лишь старые металлические колонны и будки касс, словно фантомы из прошлого, ещё дают возможность прикоснуться к эпохе начала двадцатого века. Толстые металлические стенки, широкие заклёпки, массивные перила и ажурные решётки не имеют души, но они настолько пропитаны прикосновениями тысяч людей, что словно губка вобрали в себя частички их сознания, став почти живыми существами, пытающимися заговорить с тобой.
Около четырех часов дня мы оказываемся рядом с городским кладбищем Реколета, считающимся самым красивым в Южной Америке. Остаются позади многочисленные кварталы города, разлинованные ровными квадратами. Блоки пересекают улицы с односторонним движением, на которых практически повсеместно запрещена стоянка автотранспорта. Легковые автомобили ныряют в многоуровневые подземные парковки и исчезают под толщей бетона. Здания настолько тесно пригнаны друг к другу, что едва различимы лишь по разной декоративной обработке фасадов. Торцевые же части не имеют никакой отделки, а зачастую, и окон, только продушины для вентиляции да мелкие бойницы лестничных клеток разрезают гладкие стены домов, притертых друг к другу почти вплотную. Там, где разноэтажность соседей слишком велика, проглядывают уродливые остовы высоток, бороздящих лазоревое небо. Места для внутренних дворов не остается и вовсе. Плотность застройки настолько велика, что считается одной из самых высоких в мире, конечно, благодаря этому центр компактен и легко доступен даже пешеходам, но удобство жизни людей ставится под сильное сомнение.
Выходим к центральному порталу. За кружевной решёткой видны многочисленные склепы, прильнувшие друг к другу, словно калькируя своих старших товарищей в городских кварталах. Узкие улочки полны посетителей. Но стоит отойти от центральной площади кладбища с радиально расходящимися лучами дорожек, как благодатная тишина охватывает близлежащее пространство, и в душе появляется ощущение, что ты совершенно один. Многочисленные склепы, непохожие друг на друга, окружают и надвигаются своими телами. Белый гранит соперничает с габбро, памятники воинов с штык-ружьями – с фигурами ангелов, массивные каменные кресты – с античными колоннадами. Каждый памятник в десятки тонн – произведение искусства, каждое здание – чья-то трагедия. Цветы лишь у одного, самого посещаемого и почитаемого аргентинцами склепа первой леди Эвы Перон, жены президента-диктатора Хуана Перона, сделавшей так много для своей страны и ушедшей из жизни так рано. Её светлый образ с теплотой хранят в своих душах граждане, а президент страны Кристина Киршнер пытается всеми силами с помощью параллелей с собой поставить его себе на службу. Вереница мемориалов разных людей из разных эпох, но сыгравших в свое время важную роль для страны, встретилась на последнем пути вместе. Здесь соперники, конкуренты, враги и недоброжелатели, но их примирила смерть, забрав каждого по отдельности, но сопроводив в одну и ту же точку их общего пути. Кладбище – не место скорби, а место светлой памяти и территория, где давние недруги обладают возможностью закончить свои раздоры, быть может, не имевшие решения мирным путём при их жизни.
За красотой склепов с огромными мраморными стеллами, ангельскими крылатыми образами, персональными часовнями и витиевато оформленными фасадами не сразу замечаются те, что попроще. Ржавые замки висят на грузных цепях, сковывающих решетки дверей с разбитыми стеклами, где-то расколотые плиты ячеек гробов, осыпавшиеся лестницы в подземные погребения. На некоторых склепах висят таблички: «Продаётся». Столетние дворцы смертного одра ждут новых клиентов, чтобы провожать и провожать людей в последний путь туда, куда денно и нощно открыт путь.
За кирпичными стенами всё так же гудят машины и слышна людская суета. Напротив главного входа множество столиков дорогих кафетерий и магазинов мороженого, так популярных в Аргентине. Проходим через Пласа Сан-Мартин к мосту через Авенида Президенте Фигуэора Алькорта, за которым, заняв колоссальную площадь, расположился университет Абогасиа Буэнос-Айреса. Его многочисленные высокие ступени облеплены сидящими студентами, шумно переговаривающимися между собой или просто читающими книги. Слева от университета, среди лужаек и грунтовых дорожек на вершине холма, раскрыв свои гигантские металлические лепестки, вознесли тычинки на тонких ножках солнечные часы в форме цветка. Мы оказались рядом с ним уже на закате, когда бордовое солнце отражалось отсветами на полированных стенках десятиметровых лепестков, а он сжимал их в бутон до следующего дня. Мы сели на лавку, наслаждаясь кремовым небом, повисшим над угловатым силуэтом города, и только когда очертания ближайших деревьев потеряли контрастность, и сумрак начал поглощать улицы и тротуары, выплевывая из темноты огни фар автомашин, тронулись в обратный путь.
Ла-Бока – один из самых бедных районов города, куда не любят заезжать жители столицы, но при этом сюда стремятся множество туристических автобусов, выгружая сотни людей на небольшом пятачке пространства всего в шесть кварталов вокруг маленькой улочки Каминито. Этот портовый район заполнен неказистыми домиками в два-три этажа, обшитыми металлическим профилированным листом и покрашенные в разнообразные яркие цвета, словно борясь с угнетающей депрессивной обстановкой. И если раньше пристани были полны кораблей, то теперь гавани пусты, а дома моряков и их семей занимают многочисленные лавки с сувенирами и рестораны. На улицах пары танцоров танго предлагают сфотографироваться с ними в грациозном па, продавцы безделушек расставили свои лотки, оставив лишь узкие проходы между прилавками, так что туристы медленно гуськом движутся друг за другом среди изобилия подвесок, калабас, одежды, керамики, статуэток, изделий из кожи и множества других красивых, но не нужных вещей. Деревянные столики и стулья занимают оставшееся пространство, нетронутое лотками. Словно шмели окружают клиентов зазывалы, наперебой тыча папками с меню в растерянных людей. Они прекрасные физиономисты, и безошибочно по лицу определяют национальность, начиная общаться на родном языке жертвы. На крошечных балкончиках домов стоят улыбающиеся щекастые куклы людей в полный рост, некоторые же, будто в любопытстве свешиваются из окон, разглядывая прохожих своим немигающим взглядом расширенных удивленных глаз.
Чуть за железнодорожными путями, вросшими рельсами в плотную землю, на рваных матрасах и в картонных коробках застыли такими же куклами в грязной одежде, но без взгляда любопытства местные бездомные. Вдоль улиц на лавках, уткнувшись носом в спинку скамьи, спят их более расторопные соседи. Бурые листья порошат дорогу, обнажая тонкие темные ветви деревьев, солнце рвется сквозь занавес туч, кидая секундную золотую пыль на яркие стены Ла-Бока. Множество людей, сверкая линзами объективов, бродят среди зданий, утративших жизнь и превратившихся в музей под открытым небом. И только вдалеке, в обшарпанных дворах и тёмных коридорах, за сточенными временем дверями и на прогнивших полах протекает жизнь тысяч людей, пытающихся всего лишь отвоевать у жестокой жизни кусочек счастья. Их дети играют в самодельные игрушки, плескаются в городских фонтанах, катаются на стареньких велосипедах и смотрят, смотрят вверх чумазыми лицами, ловя последние теплые лучи осеннего солнца.
Я не знаю ни одну страну мира, где на центральной площади столицы было бы разрешено разбить протестный лагерь, но где при этом бы существовал специальный отряд по разгону демонстраций, где фасады всех домов центральных улиц изуродованы надписями, но хозяева магазинов и ресторанов каждое утро усердно моют с мылом прилегающий тротуар. Где столько людей болеют футболом, сидя днями у экранов телевизоров, но не имеют детских площадок для дворовых команд, где улицы покрыты мусором и фекалиями, но на широких тротуарах по-европейски стоят столики летних кафе. Где люди, находясь лицом к лицу, приветливы и доброжелательны, но стоит им сесть за руль или спуститься в метро – и остальные для них перестают существовать. Где в столице благополучной страны носят рюкзаки на груди, опасаясь быть ограбленным, а туристов любой от полицейского и до таксиста будет ежеминутно предупреждать убрать видеокамеру или фотоаппарат. Где люди на праздники выходят на улицу, чтобы рядом с подъездом своего дома пожарить на гриле мясо или колбасу. Где у граждан существуют ограничение на покупку валюты иностранных держав, а выезд с пластиковой картой в национальных песо не имеет смысла из-за искусственной невозможности обслуживания их за рубежом. Где люди бродят по улицам города с сосудами из сушеных тыкв, попивая матэ, и подливают кипяток из собственных термосов. Где можно за три тысячи километров из тропиков попасть в тундру, не выходя из одного автобуса, а проезд по железной дороге стоит втрое дешевле, чем путешествие по автостраде.
Аргентина хочет и может удивлять. Её европейские города всегда с налетом Латинской Америки. На её улицах карнавалы и праздники, а в промежутках митинги и забастовки. У людей, одетых в итальянские деловые костюмы, в глазах танцует бачата. Бомжи интеллигентного вида спят на скамейках или завернувшись в картонные коробки на ступеньках магазинов. В недорогих кафе готовят изумительное ароматное мясо, но не представляют себе, что такое настоящая рыба. Школьники Буэнос-Айреса посещают музеи и выставки, но не знают, как прекрасно играть летом в песочнице. Это город, где центральная площадь больше похожа по вечерам на шоу-площадку, чем на символ власти. Это столица, где выставки с примитивным искусством под лозунгами «Я так вижу!» перечеркивают всё богатое наследие живописи и скульптуры прошедших веков.
На улицах и из окон домов Буэнос-Айреса уже практически не слышатся звуки ритмичной музыки, создаваемой гармонью и гитарой, в парках не видно кружащихся в танце пар. Лишь кое-где в маленьких семейных ресторанчиках, под массой свежих плакатов и листовок остались черно-белые фотографии, на которых Тита Мерельо, Карлос Гардель, Астор Пьяццолла улыбаются зрителю, где чьи-то зарисовки танцующих пар и афиши выступлений переносят на полвека назад. В то время, когда всё было по настоящему: и страсть, и желание, и танец. Они смотрят оттуда с удивлением, любопытством, укором. А ты не знаешь этих людей, да и живы ли они теперь? Но всё равно кажется, что виноват перед ними, виноват, как и все остальные: за город, людей, их нравы, за то что ушло безвозвратно то культурное наследие, пестовавшееся десятилетиями. Да, современный мегаполис и сейчас живет неплохо, гуляя в парках, посещая центры торговли или планируя походы в кинотеатры, встречая туристов в Ла-Бока или поедая парилью в хороших ресторанах. Но будто эта благоустроенная вселенная всего лишь параллельный мир, наполненный красками, но не жизнью. Будто когда-то что-то произошло, и они свернули в сторону, оставив своих бывших кумиров с грустью смотреть с фотографий старых газет, как погибает эпоха, наполненная одухотворенностью ритмов бачаты и сальсы. Город снова и снова пытается всем доказать, что ничего не изменилось, что он живет той же осмысленной, наполненной жизнью, но чем больше он делает попыток, тем сильнее понимаешь, что это лишь фальшь. Такая же пустышка, какие всё чаще и чаще пытаются скормить доверчивому человеку, ищущему что-то настоящее. Но неподдельных идеалов больше нет, так же как и настоящих кумиров, утонувших в мишуре и хлопьях позолоты нового века, века разнузданности, сиюминутных порывов и наигранной беззаботности, Века Информации.
Дождь барабанит по мостовой, смывая грязь с улиц, а с моего лица усталость. Я бегу по стылому тёмному от влаги асфальту, пытаясь скрыться от слёз города. Густые свинцовые потоки ливня струятся ручьями, исчезая в канавах и ливнестоках. Мусорный город ерошил свои перья козырьков, будто воробей, купающийся в луже, освобождая себя от пыли и грязи. Сигналы светофоров сквозь морось воды мигают красными и зелеными огнями, а капли отбивают свой унылый ритм, сведя на нет все попытки платановых листьев кружиться в их последнем осеннем апрельском танце – танце аргентинского танго…