Мост. Сколько раз я видел их: каменные, металлические, деревянные или сделанные из подручного материала, железнодорожные, автомобильные или пешеходные, арочные, перекидные или вантовые. Столько мостов в нашей жизни, что часто мы даже не обращаем на них внимание. Мы не задумываемся, какую важную роль они играют в нашей жизни, соединяя, казалось бы, навеки разделенное. Но вот мост налажен, и тысячи людей, забыв о неудобствах паромов или понтонов, идут и едут туда, куда ещё недавно добирались с таким трудом. Мосты между людьми ещё важнее. Наладить этот путь — куда более сложная задача, нежели перекинуть его через реку. А созданное чудо больше схоже с хрусталем, чем железом. Он так же хрупок и непрочен, но восхитителен и тонок изяществом своей работы. Но стоит только сделать шаг в неверном направлении, и весь ажур творения рассыплется осколками, вонзающимися беспощадно в душу и сердце. Мосты — связующая нить, будь то два берега реки или две разные души, томящиеся в поисках переправы.
Я ступаю на мост, за которым другая страна, славящаяся танго, гаучо, мясом и фруктами. Где по бесконечным пампасам бегают табуны лошадей, а в городах неторопливо потягивают мате из калабас их жители. Где демонстрации становятся праздником, а праздник превращается в выходные. Где киты весело машут хвостами рыболовам, заходя в гавани, а пингвины устраивают галдеж сильнее, чем шум птичьих базаров. Это Аргентина — страна романтики и жизни в достатке.
Аргентинские пограничники, неспешно попивая мате, задали нам пару вопросов, поставили штампы в паспорта, и, улыбаясь, пожелали приятного путешествия. Мы вышли на просторы аргентинской земли и осознали её размеры — даже до ближайшего города идти ещё более получаса пешком. В противоположность ожиданиям, Ла-Кияка оказалась как две капли воды похожа на боливийский Вильясон, находящийся по другую сторону границы, с одной лишь разницей, что практически все магазины, кафе и мастерские были закрыты на неопределенный срок. В глаза бросились различия в ценах: Аргентина в два и более раза оказалась дороже соседки. Мы взяли чай в кафе на автовокзале и принялись ждать ночного автобуса, до которого оставалось ещё шесть часов.
Утро встретило нас чистыми европейскими пригородами с аккуратными домами и зелёными лужайками перед фасадами. Караван припаркованных автомобилей ещё только просыпался, глухо урча двигателями и выдвигаясь постепенно на рабочие места. Листва уже вовсю осыпалась, оставляя под ногами приятный хруст свежего багета. Крупные листья тихо падали на землю, расстилая рыжие ковры на зеленых лужайках. Как это непривычно — осень в апреле. Кварталы частных домов сменились двух- и трехэтажками, вытянувшимися вверх, словно императорские гвардейцы, отчего и без того высокие четырехметровые потолки комнат казались недостижимо далеки. Чем ближе к центру, тем дома становились более статными, холёными, а подчас выглядели даже немного заносчиво. На главной площади, похожей как две капли воды на всех колониальных братьев, в ресторанах сидели туристы, экипажи, запряженные парами лошадей, ждали клиентов, на углу возле банков — спекулянты, тряся пачками наличности, призывали к обмену денег по чёрному курсу. Неспешное течение жизни не давало здесь развернуться бурной деятельности, боясь ненужной суеты и нервозности обстановки.
На границах провинции в горных районах, где высота некоторых вершин превышает пять тысяч метров, ещё полвека назад были обнаружены остатки горных дорог инков. Это последний южный оплот великой древней цивилизации, именовавшей себя Тауантенсуйу. В империи существовал обычай, что раз в год из отдаленных деревень в столицу Куско присылали самых лучших детей в возрасте двенадцати-четырнадцати лет. Они могли добираться из отдаленных провинций несколько месяцев, но обязательно должны были успеть к обряду посвящения. После этого им предстояла долгая дорога назад, когда они в одиночку шли наиболее кратчайшим путем на родину. По возвращении их встречали с почестями, ведь они несли с собой частицу столицы, а далее отводили на одну из доминирующих вершин над посёлком, часто укутанную шапкой снега, давали выпить посвящённым отвара, от которого они засыпали. Тогда их укладывали в позе эмбриона в плетеную корзину и закапывали на вершине горы. Оттуда они должны были охранять остальных людей от невзгод и злых духов. Несколько таких мумий были раскопаны четыре десятка лет назад и хранятся теперь в музее на главной площади Сальты. Их иссушенные тела с прижатой к коленям головой и остатками одежды безмолвно сидят, будто о чём-то задумавшись, а, может, до сих пор прислушиваются и бдят, нет ли поблизости опасности.
Город утратил своё очарование, разлетевшись в стороны осколками бедных пригородов, где что ни дом — то неказистый сарай, что ни участок — запустенье. Хмурые стены стояли без окон, крыши под тяжестью лет просели, а в некоторых местах и прохудились вовсе. Только когда мы выехали за город, местность значительно преобразилась, спрятав убогость в зелени лугов и посадок деревьев. Небольшие ранчо окружали дорогу, сцепившись друг с другом низенькими заборами, поставленными лишь для того, чтобы стада коров не смешивались друг с другом. Скотина мелкими горошинами пестрела на горизонте. Среди коров преобладающими были мясные виды коричневой масти. Асфальтированная дорога превратилась в неровный грунтовый тракт, а поля – в высокие скалы, сковавшие полоску реки в каменные цепи. На огромных металлических арках с одной стороны ущелья до другой протянулся железнодорожный мост, по которому два раза в неделю курсирует поезд, называющийся «Tren а las nubes», что значит «Поезд в облака».
Это самый высокогорный железнодорожный маршрут в Аргентине, достигающий высоты в 4200 метров. Он проходит по более чем тридцати мостам и виадукам и более чем через двадцать тоннелей. Слева каменные россыпи валунов и галечника, обработанного водой, расходящегося в ширину на несколько десятков метров. Среди этого огромного русла тянется тонкая полоска бегущей реки. Она год от года виляет в ущелье, меняя свой путь, отчего она походит на змею, ползущую среди серых камней в долину. Дорога время от времени перескакивает с одного берега на другой, то и дело прижимаясь к самому краю. Столбы белёсой пыли, вздымаемые транспортом, оседают на ближайшие кусты и кактусы, придавая им чумазый, неумытый вид. Даже жёлтые соцветия мелких ромашек, понурив головы, стоят вдоль пути с лишь едва различимым от дорожной пыли цветом. Утесы карабкаются вверх, порастая мелким ёршиком колючих растений.
Со временем ущелье раздвигается, становится шире. Железная дорога идет рядом с автомобильной, а по берегам реки густым ворсом прорастает тонкий тростник высотой в человеческий рост. Скалы, вторя золоту трав, меняют серые оттенки на бурые и желтые и с удовольствием подставляют свои гранёные бока ласковому солнцу. Дорога вновь одевается в асфальт и бодро скользит среди каменных изгибов горной гряды. В ущельях время от времени попадаются маленькие поселки в десять-пятнадцать домов. В них нет магазинов, школ или больниц, и только редко встречаются церквушки, сложенные из необожжённого кирпича или камня. Здесь жители ведут замкнутый образ жизни, не оглядываясь в сторону больших городов. И хотя у них добротные дома, солнечные батареи и спутниковые тарелки, они продолжают следовать образу жизни пастухов, населявших эти ущелья сотню лет назад. Жителям равнин сложно понять, как можно провести всю жизнь в узком пространстве, зажатом между двух хребтов и при этом не чувствовать замкнутости мира. Для нас простор – это иллюзия, не позволяющая чувствовать себя пойманными в сети городов, хотя все наши пути ограничены лишь направлениями, в которых проложены дороги. Но оказавшись в замкнутом ущелье, в котором путь идёт в две противоположные стороны, а в других направлениях лишь горы, где солнце показывается только ближе к обеду, а уходит ещё до трёх, понимаешь, что для жизни здесь нужно обладать совершенно другим складом ума.
Постепенно горы становились ниже, а дорога всё карабкалась вверх, пока мы не оказались среди сотен километров высокогорья, вплотную прилегающего к границам Боливии. Такая же суровая природа и слепящее солнце встретили нас, как и на земле аймаров: мелкие пучки иссушенной травы, одинокие камни и хлыст дороги, улёгшийся среди холмов. Редкие группы гуанако пугливо скакали вглубь пустыни при приближении автомобиля, исполинские столбы линий электропередач, как символ экспансии цивилизации в отдаленные регионы, шагали ровным строем по голой земле семимильными шагами.
Однообразный пейзаж перетекал от холма к холму, от поворота к повороту, будто какой-то маляр неустанно перемешивал один и тот же колер с базовым цветом, глядя, какой ровный и однородный оттенок он получает взамен. Неожиданно, за очередным перевалом по пыльной земле растянулись однотипные дома бежевых и красных цветов, перемежающиеся с грунтовыми улицами. Боливия снова встала у меня перед глазами. Сан-Антонио-де-лос-Кобрес – небольшой высокогорный городок, в котором влияние северо-западного соседа ощущается в полной мере. Традиционная индейская одежда, уклад жизни, типовое жилье — бедность этого региона видна невооруженным взглядом. Да и так же, как многие другие небольшие посёлки и города провинции Хухуй — это нетрадиционная Аргентина, которую не увидеть на фотографиях или фильмах.
Дорога, словно порванная струна, свернувшаяся в причудливый комок, уходила вниз, быстро теряя высоту и врываясь в очередное ущелье. Стены вновь стали смыкаться, загоняя нас в узкий петляющий коридор. Обнажённые горы рыжих, красных и серых цветов лоснились на солнце, будто политое кокосовым маслом мускулистое тело атлета. Они словно играли мышцами, выставляя свою мощь и красоту напоказ. В очередном ущелье задремала Пурмамарка, не имеющая ничего общего с городом, посещённым нами перед этим. Здесь места считаются особенно красивыми, и поэтому небольшой город наполовину состоит из отелей с хорошим сервисом, куда приезжают европейцы и состоятельные жители Аргентины, чтобы убежать от шума улиц, звонков сотовых телефонов и сонма проблем. Открывающийся вид на горы располагает к созерцанию и монологу с самим собой. Звенящая тишина лишь изредка прерывается шелестом колёс машин, но улицы города почти пусты, да и сувенирный рынок, раскинувшийся на площади, не шумит подобно остальным, а живет тихо, обособленно, словно и не нужен ему в его маленьком мирке кто-то лишний. Один из хребтов, окружающих город, назван Семицветной горой — именно столько оттенков разглядел в ней какой-то человек с богатым воображением. На закате её пик покрывается алыми цветами, кромка тени от солнечного света взбирается к вершине, и от этого гора ещё больше окропляется кровью, будто тьма выдавливает из неё последние соки, готовые прорваться через вершину густым вулканическим фонтаном. Но вот тьма поглощает её без остатка, гора вздыхает и в бессилье засыпает до наступления следующего дня.
Ущелья вновь покрываются зеленью, низкие облака поглощают её, превращая в однородную массу, похожую на сок свежевыжатого киви. С потерей высоты горы расступаются, давая простор зеленым полям, впереди возникают первые признаки города, и я вздыхаю с облегчением – таким, как я, жителям равнин, гор хватает в умеренном количестве, особенно, когда они пытаются поглотить тебя без остатка. Но всё равно нет ничего прекрасней ломаного изгиба хребта, запорошенного снегом, и звенящей тишины, дающей прикоснуться к вечности.
