Я слышу гулкий стук своего сердца, будто шаги в огромной зале Петергофа на изразцовом паркете во время торжественного приёма. Оно стучит часто и нервно, где-то в моем горле, даже не собираясь спускаться на отведённое ему законное место между двумя половинами лёгких. Лёгкие раздуваются, словно из последних сил проглатывая непривычный разреженный воздух и пытаясь найти в нем недостающие редкие частицы кислорода. Они кропотливо, молекула за молекулой, забирают из атмосферы бесценный газ, чтобы кровь могла доставить его в миллиарды клеток организма, и кажется, что на этот процесс тратится больше энергии, чем я получаю взамен. Я думаю, что когда-то умел бегать, но будто это было в другой, потусторонней жизни, точно так же как и умел летать или нырять в глубокие воды тёмного океана. Сейчас ноги едва переносят меня на незначительные расстояния, в панике содрогаясь в судорогах от необходимости тащить ещё и четверть центнера груза рюкзака. Хочется пить сладкую газировку и лежать, лежать не двигаясь. Высота 4100 метров. Аэропорт в Эль Альто.
Так проходит несколько часов, пока мы дожидаемся исчезновения остатков ночной темноты. Первоначально слабый свет набирает силу, проникая сквозь хрусталь витражей аэровокзала и вытесняя льющийся из-под потолка электрический поток. Люди, словно гигантские микробы, начинают заполнять аэропорт, поедая сэндвичи в кафе и сувениры в бутиках и плодя неисчислимое количество шума. Мы выходим на улицу и ловим маршрутку, идущую в долину, в которой располагается культурная и экономическая столица Боливии — Ла-Пас.
Широкая аутописта плавными дугами огибает городскую застройку и скользит по склону горы в долину. Я припадаю к окну и не могу отвести глаз, не веря, что такое бывает. С верхней кромки нагорья сквозь кристально чистый горный воздух открывается потрясающий вид на залитый солнцем город, погруженный в низину, будто в янтарный кубок на столе пирующих царственных особ. Словно пёстрая оторочка кокетливой женской юбки вдоль склонов струятся дома красного кирпича пригородов, между ними тонкими гармошками извиваются лестницы, дороги закручиваются в спирали, узлы и расходятся веерами. Воронки стадионов и квадраты площадок для игры в дворовый футбол расталкивают тесную застройку. Словно гребень игуаны среди низкорослых домов вздыбилась Paseo de El Prado высотками бизнес-центров. Городской рисунок, будто палевые разводы оникса, расходящиеся во все стороны, выгравирован в чашеобразной долине. Ла-Пас напоминает твёрдый монолитный камень, разрезанный вдоль, отчего на его поверхности обнажилась вся красота неповторимых узоров и уродство выщербленных в теле мегаполиса свалок и пустырей.
Ла-Пас покорил меня с первого взгляда, даруя новые ни с чем несравнимые впечатления от культуры, совершенно не похожей на ту, что я видел в Центральной Америке. Народы, жившие изолированно друг от друга, создали разные, но одинаково притягательные уклады жизни, на которые в течение трёхсот лет влияло одно и то же европейские государство, но которые при этом смогли сохранить свои коренные традиции, а навязанные испанские подстроить под себя. Сегодня аймары не вымирающий народ, а реальная сила, способная влиять на ситуацию в стране. И их традиции не дали Ла-Пасу ни стать обычным европейским колониальным городом, ни сгинуть в истлевших от времени исторических трудах. У города своё неповторимое лицо, с глубокими морщинами, смуглой кожей и глазами чернее ночи, но оно бесхитростно улыбается тебе в ответ, стоит лишь сделать первый шаг.
Автобус юрко нырял среди многочисленного транспорта, с лихвой заполняющего Avenida Montes, словно стопки пёстрых жетонов у крупье после крупного проигрыша в покер техасского дельца, пока не выскочил из тоннеля на Plaza San Francisco. Кондуктор взял с нас несколько боливиано, не переставая при этом во весь голос орать маршрут следования минивэна, привлекая новых пассажиров, а после этого скинул наши рюкзаки с крыши и вскочил на подножку уже отъезжающего автобуса, одновременно захлопывая за собой дверь. Вокруг площади суетилось множество людей, толкая друг друга у крошечных прилавков со всякой мелочёвкой. На ступенях собора San Francisco боливийки, облачённые в толстые тканые юбки, шерстяные накидки-кофты и котелки, в преддверии Пасхи продавали поделки из плетёных пальмовых листьев, разрезанных на тонкие лоскуты. Множество крестиков, иконок и амулетов, составленных из свежей зелени, лежали на белых и синих клеёнках, а некоторые и прямо на камне ступеней. Продавщицы сидели в груде длинных тонких нарезанных полосок, сваленных вразнобой, и, не теряя времени даром, плели все новые и новые изделия, ровными рядами дополняющие существующий товар.
Едва не задевая своими рюкзаками коренастых боливийцев, оккупировавших утренний рынок, мы прорвались на улочки старого города, где по выходным размещается ведьмин рынок. Утомительные подъёмы и спуски среди захарканных тротуаров и закопчёных стен вконец нас измотали, но мы не могли не заметить разнообразия диковинных вещей, разложенных на металлических лотках, жадно поглощающих свободное пространство и едва оставляя пешеходам место для маневрирования среди быстро снующего сонма машин, такси и микробусов. В корзинах лежали покрытые золотой пылью надутые сушёные жабы с пластиковыми вперившимися на лица прохожих глазами, к верёвкам у дверей были привязаны пучки змей, а с крюков в петлях свисали тощие, покрытые тонкой шёрсткой тела эмбрионов лам, запрокинувших головы на бок, будто недавние висельники, в отчаянии решившиеся на крайний поступок. Во чревах магазинов прятались всевозможные статуэтки, ароматические палочки и баночки с мазями и снадобьями. На отдельно постеленных газетах хранились сушёные травы и кактусы. Наверняка, среди этого множества совершенно таинственных, а иногда и отпугивающих вещей любой уважающий себя колдун сможет отыскать для себя недостающий элемент для философского камня или, по крайней мере, для какого-нибудь очень сильного отвара. Безусловно, многие вещи остаются теперь для туристов, да и лекарства со статуэтками производятся в Китае, но некоторые боливийцы до сих пор приходят на рынок, чтобы купить что-нибудь для жертвоприношений богам и совершить их на одной из священных гор, окружающих Ла-Пас.
Этот город поражает своими метаморфозами. Хитросплетение узких улочек, захватывающих в свою пыльную паутину дома из глиняного кирпича, обрываются у широких проспектов, распираемых многоэтажками, окопавшимися с обеих сторон улиц. Магистрали, татуированные этническими граффити, перекидывают рукава мостов через лощины, проточенные руслами горных речек. Вода несёт мусор, сваленный на крутых осыпающихся склонах, весело перекатывая его в бурунах, словно ребёнок сладкую карамельку за щекой. Департаменты и министерства сливаются с рынками, те перетекают в автовокзалы, соседствующие с кладбищами, у стен которых продаются чипсы из юкки и ароматные свежие багеты хлеба. Жилые кварталы поглощают склады, приютившие у себя автомобильные мойки, перемежающиеся с парикмахерскими, часовыми и ювелирными мастерскими, банки теснят магазины, делящие свои закутки с прачечными и кафешками. Все же те, кто не смог убраться в этот непрекращающийся цикл метаморфоз, растекаются по улицам, расставляя на них стулья, раскладывая картон, расстилая пёстрые скатерти под товар, и вываливают тонны скарба, включаясь в мировой рынок товарообмена, составляя те песчинки, из которых получаются побережья финансовых океанов и горы баснословных капиталов миллиардеров, живущих слишком уж далеко отсюда.
На пересечении Santa Cruz с Illampu и прилегающих к ним площадях можно найти множество магазинов с туристической одеждой мировых брендов – вся она произведена в третью ненормативную смену. Но цены на неё практически столь же высоки, как и на оригинальную, в отличие от вьетнамской или китайской, которую в странах-изготовителях можно приобрести в несколько раз дешевле. Здесь же сосредоточено несколько отелей совершенно различного уровня сервиса и ценового диапазона. По краям Illampu, преграждая любые подступы к дверям торговых лавок, магазинов и отелей, по выходным стихийно раскидывается рынок, где большими навалами лежат вещи почти за бесценок, в которых копошатся местные бедняки, выискивая подходящую обновку. Среди куч тряпок и обуви развалены фрукты: груды мандаринов, связки бананов, коробки с яблоками и грушами, встречается иногда и черимойя.
В Ла-Пасе часто возникает ощущение, что гуляя по улицам и ненадолго случайно уйдя в свои мысли, ты в результате оказываешься в центре рынка. Пропадают дороги, превращаясь в тесные улочки, по обе стороны которых все заставлено товаром, такси и автобусы сменяются покупателями, толкущимися у развалов. Рынок гудит потревоженным ульем, ища свою жертву, и источает тысячи ароматов, калейдоскопом проносящихся в воздухе. Сладковатый запах специй смешивается с ароматом фруктов, лёгкие ноты свежей выпечки перебиваются терпким вкусом разделанных туш коров, в тяжёлый воздух бытовой химии вклинивается запах свежеструганной древесины. Кислая вонь помоев, протухшей рыбы, чада из кастрюль с пищевым маслом и запах свежевыделанной кожи также естественны здесь, как аромат карамели, варёной кукурузы или фруктового сиропа. И если сравнивать город с живым организмом то, безусловно, рынок — это желудок, где переваривается и сгнивают тонны продуктов каждый день, давая новые силы бедным кварталам города разрастаться вширь. Для развитых стран это скорее атавизм, чем жизненная необходимость — там уже давно бразды правления человеческими желудками заняли торговые центры и супермаркеты, а на рынок ходят из эстетических соображений или за свежими продуктами, которые зачастую дороже, чем в магазинах. Но в Латинской Америке рынок — это сосредоточение жизни. Для местных это и магазин, и клуб по интересам, и телевизор, и досуг, и образование. Отсюда разносятся новости и сплетни, здесь появляются эпидемии или пожары, сколачиваются первые состояния и рождаются новые идеи, сюда стекаются отбросы общества и те, кто остался за чертой.
Рынок позволяет любому, даже крошечному городу почувствовать своё единение с огромным миром вовне. Привычная одежда, иностранные диковины, свежая еда и заморские продукты. Казалось бы, далёкие города становятся ближе, доступнее. О них рассказывают вещи, продаваемые на рынке, Бог весть какой проделавшие путь, чтобы оказаться в наших руках. Мы разглядываем их, представляя огромный завод с тысячью механизмов, изготавливающих пластиковые фабрикаты, или гончара, качающего педаль привода гончарного круга, полутёмное помещение с сотнями швейных машинок и вьетнамских рабочих или заботливые руки портного, кофейные плантации и горы тюков с продукцией или небольшой домик с участком на солнечном склоне горы. Столько совершённых действий в каждой незначительной мелочи, имеющей свою собственную судьбу, какая концентрация затраченного времени, сформировавшая материальный объект, к которому можно прикоснуться. Рынок – словно книга истории цивилизаций, но вместо дат событий и сухих фактов ты получаешь настоящее волшебство случая, где в одном флаконе слились в манящий аромат удача, печаль, надежда, досада и сотни других оттенков настоящей жизни, написанной не по учебнику. Некоторые дети воспитываются здесь, заводят друзей, проходят школу жизни и остаются навсегда. Быть может, «латиноамериканский рынок» не возведён в абсолют, как «базар ближнего востока», но для любого города, особенно небольшого, он является тем местом, из которого жизнь растекается тонкими ручейками до самых последних окраин.
Прогулки по Ла-Пасу, словно просмотр старого фильма, где столетняя стёртая временем плёнка уже не передаёт все детали, на ней появляются белые пятна, царапины и склеенные места, но от этого она не теряет своего очарования. Здесь ещё нет звука, но зачастую он и не нужен – кто из нас говорит по-испански? — но магия картинки захватывает целиком. И кажется, что ты не смотришь, а участвуешь в разворачивающихся на твоих глазах событиях. Я и забыл, где я в последний раз видел столько специализаций и профессий. Многие из них уже давно исчезли с улиц наших городов, превратившись в анахронизм. Но в Ла-Пасе есть возможность заглянуть на полвека назад, а если повезёт и на добрую сотню лет, главное – глядеть в оба. Улицы сапожников стоят вперемешку с магазинчиками, занимающимися продажей и раскройкой кожи, лотки с резиновыми подошвами и набойками делят пространство с пуговицами и пряжками. Крошечные парикмахерские маршируют друг за другом в ряд, в них едва умещаются лишь один мастер и пара его клиентов, брадобреи составляют им посильную конкуренцию. Стойки со сладким сиропом и газировкой ершатся среди прачечных и столярных мастерских. Кварталом далее гробовщики и портные – любой из них готов взять мерки. Улицы часовых мастеров, ремонтных мастерских бытовой техники и гравировщиков, проулки с адвокатскими конторками и лотками с телефонами, откуда можно позвонить, если опаздываешь на встречу, расползаются в стороны. На пустыре одной из улиц рядом с выцветшим бетонным забором расположились столики с печатными машинками и стопками бланков — это рабочее место писарей, которые заполняют юридические документы или пишут прошения за многочисленных неграмотных клиентов. Люди стоят небольшими очередями в сторонке, дожидаясь свободной конторки – город полон частных подрядов и ремесленников, готовых прийти на помощь в любую минуту даже в самых затруднительных делах.
Ещё в средние века до появления мануфактур, а позже больших фабрик, мастеровые и ремесленники были основной движущей силой производства в городах. С каждым разом появлялось все больше новых неизвестных до этого профессий, другие же отмирали. Кто из нас помнит, например, бондарей, фонарщиков, лудильщиков или шорников? Специализация дала большой толчок развитию прогресса, учебные заведения стали все более узконаправленными, выпуская из своих стен не просто химиков, а химиков-фармацевтов, не металлургов, а сталеваров и сталепрокатчиков. Кругозор людей стал снижаться, и доселе общеизвестные знания, помогающие решать бытовые нужды, перестали быть нам доступны. Кто из нас знает, как сделать посуду, добыть еду, оказавшись в лесу, построить дом или определить погоду на ближайшее будущее? Да и зачем нам это, если практически все покупается в бутиках и супермаркетах, заказывается в компаниях и интернет-магазинах или узнается из СМИ. Специализация, как рывок прогресса, сделала нас слабее перед любыми неприятностями и проблемами, способными настичь нас вдали от цивилизации.
Мы отдаляемся от природы со скоростью выпущенной пули. В скором времени мы перестанем понимать, что происходит даже в смежных с нашей профессией областях, что уж говорить о других отраслях человеческой деятельности. Уже сейчас почти всё мы принимаем на веру, надеясь на специалистов, поскольку разобраться самому стало невозможно. А фразы «учёные рассчитали» или «исследования говорят» стали непререкаемыми аксиомами, правда, не подтверждёнными ничем. Хаос становится для нас структурой и организацией нашей жизни, построенной в основном на ложных фактах и ошибочных предположениях. И если ещё тридцать лет назад отсутствие возможности пользоваться многими благами подвигало нас на необходимость решать проблемы самостоятельно, или при необходимости прибегая к помощи друзей, то теперь уже в больших городах практически никто не делает самостоятельно ремонт в квартирах, не занимается починкой водопровода или устранением неполадок телевизора. Никто не шьёт одежду, хотя ещё недавно оверлок был пределом мечтаний для рукодельницы, теперь не приходится проводить выходные в гараже, ведь достаточно позвонить и записаться в автосервис. Совсем скоро мы перестанем заготавливать компоты, маринованные грибы или солёные огурцы на зиму. Я уже забыл вкус брусничного морса, домашнего кваса и печёных яблок в сахарной карамели. Многие из нас видят лечо только на прилавках магазинов, соки — в коробках разбавленных концентратов, пироги и расстегаи – в старых фильмах, а про парное молоко помнят только смутные образы из детства.
Специализация привела нас к тому, что у нас есть все, но ни в одном из этих предметов нет души, она не может появиться при рутинном обмене денег на вещи. Лишь только прикасаясь к предмету и преображая его, только конвертируя своё время не в деньги, а в творение, можно почувствовать, как вещь становится одушевлённой, теряет свою чужеродность и перестаёт быть просто продуктом потребления. Вещь обрастает историей и приобретает свой настоящий вкус, цвет и запах. Мы все специалисты, но в круговороте глобальной экономики перестали творчески подходить к своему делу и отстранились от настоящей жизни, а тем более от природы, настолько, что стоит только исчезнуть системе, стоящей на шатких опорах нашего к ней доверия, как среди её обломков мы не сможем отыскать себе нового места. Я стою среди пут улиц и скопленья людей, и моя душа мечется, не имея выхода из тесных рамок мира, словно запуталась в массе поставленных барьеров и преград, где всё уходит в небытие, не оставляя нам ничего взамен. И губы сами шепчут стих Арсения Тарковского:
Мне другие мерещатся тени,
Мне другая поёт нищета.
Переплётчик забыл о шагрени,
И красильщик не красит холста,
…
Златобит молоток свой забросил,
Златошвейная кончилась нить.
Наблюдать умиранье ремёсел
Всё равно, что себя хоронить.
…
Микроавтобус заползает на склон горы, врезаясь в пригороды Ла-Паса. Порода гор, состоящая из смеси окатанного галечника и земли, под действием дождей и эрозии рождает причудливые формы, больше напоминающие гигантские коралловые дворцы подземного мира, нежели хребты Анд. Оползни соседних скал обнажают бордовую спёкшуюся плоть гор, среди которой проглядывают алые прожилки её кровеносных сосудов. Мы выезжаем на плато, и перед нами разворачивается Лунная Долина, превосходящая свою тёзку в великолепии и масштабе на порядок. Здесь нет метеоритных кратеров, но пропасти уходящие на десятки метров вглубь породы, проточенные потоками воды, завораживают, здесь нет невесомости, но ты чувствуешь, как теряешь вес, проходя по узким перешейкам между небольшими площадками, образованными среди оплавленной песчаной породы. За сотнями структур разлинованного берега, напоминающими грибные пластины, рассыпались низкие домики с красными черепичными кровлями, среди них самые красивые места, расположенные ближе всего к природному заповеднику, заняли просторные фазенды с ажурными колоннадами и тенистыми патио. Пики песчаника, словно древние части города с угадывающимися башнями, стенами и дозорными постами, источены временем, структура породы прошита каналами, как пчелиные соты, а множество трещин напоминают кровостоки на лезвиях ножей, через которые уходит жизнь этого места, оставляя после себя лишь мёртвую красоту. Но на склонах гор, цепляясь за свою свободу, ещё ютятся кактусы, неприхотливый кустарник, и россыпи оранжевых цветов, напоминающих кустовые ромашки.
Сквозь весь город, состоящий из низких домов, словно могучая жила, удерживающая груз сотни высоток, тянется Paseo de El Prado. Но выныривая из струящихся по склонам улочек, не возникает ощущения дисгармонии и нелепости этого финансового и культурного центра. Он словно спаял воедино весь город, трещащий по швам и ощетинившийся тысячами зданий красного кирпича. И хотя Ла-Пас не является официальной столицей государства, практически все институты власти находятся в непосредственной близости от Paseo de El Prado, а на соседних улицах расположились посольства множества стран. Здесь же сетевые гостиницы, кинотеатры, торговые центры и современные церкви. На площади Plaza Murillo, окруженной Catedral de La Paz, Congreso и Palacio de Gobernacion около Palacio Presidencial стоит почётный караул, сменяющийся каждые несколько часов. Рядом с фонтаном постоянно толпится народ, невзирая, будний это день или выходной. Отсюда же начинается пешеходная Calle Comercio, усыпанная кафе с прекрасными сочными эмпанадасами и музеями в живописных переулках. Рядом с Paseo на берегу едва различимой реки, выточившей узкое русло в каменном крошеве долины, вцепившись колоннами с землю, окопался Mercado Camacho, поделёный сумбурной сетью лестниц и переходов на две части. С одной стороны расположились этажи парковок и торговых рядов, а с другой, будто подвешенное на невидимых нитях, огромное пространство, сплетённое широкими балконами и маршами, не занятое ничем, кроме нескольких авангардных скульптур из металла.
Такое, казалось бы, немыслимое расточительство полезных площадей, подкупает своей щедростью, словно город говорит, что тоже может жить на широкую ногу. Все стены высотой до пятнадцати метров покрыты граффити. Да и в целом, этот вид городского искусства полностью захватил улицы мегаполиса. Изображения людей, животных, футуристического будущего и абстрактные работы украшают как центральные проспекты, так и безлюдные дворы. Они всецело поглощают улицы, перемещаясь со стены на стену, наполняясь своей жизнью. Но центральной темой большинства работ является этническая культура индейцев Боливии. Жизнь аймаров, кечуа, гуарани и других изображена ярко, сочно, с уникальными подчёркивающими индивидуальность деталями. Обожжённые солнцем лица мужчин, спокойные, ещё грудные, дети, но уже с решительностью в глазах, ритуалы и церемонии предков и борьба за свою независимость и права. В этих граффити нет европейского примитивизма, вульгарности или хитросплетений непонятных слов, они, словно художественные полотна одного огромного музея под открытым небом, разговаривают с людьми, и их неповторимые образы, оживая под взглядами зрителей, продолжают существовать наравне с остальными боливийцами.
Боливия, несмотря на сильный гнёт колониального прошлого, как никакая иная страна в Южной Америке смогла сохранить свои индейские корни. В одном Ла-Пасе одна четвертая населения — потомки аймаров и кечуа. И порой кажется, что в этих людях нет ни единого намёка на желание ассимиляции с культурой белого человека. Они словно не замечают чужеродного мира, приходящего извне, и тем самым изменяют его, адаптируют под себя, побеждая внутренней силой и самобытностью. Когда-то, с приходом европейцев в Боливию пришла и высокая мода, богатые горожане выписывали из Парижа и Лондона вечерние и повседневные платья, ажурные юбки, фривольные шляпки, смокинги, пиджаки, котелки и трости. Но, как и многие другие вещи, одежда совершила здесь великую метаморфозу, смешавшись в единый коллаж и став при этом национальным костюмом для местных жителей. Теперь уже сложно представить боливийку без шляпы-котелка, многослойной юбки до пола, блузы и шали, расшитой национальными орнаментами. Юбки в основном цветные, с множеством складок и рюшей. Сочетание с остальными цветами не обязательно. Поверх блузки, которую сложно увидеть под верхней одеждой, они носят тонкую вязаную кофту или накидывают пёстрый платок из шерсти или более тонкой и изящной материи для торжества. На праздники набор одежды сохраняется лишь с тем отличием, что цвета становятся ярче, а материя более нежной и дорогой, присутствуют золотые, аквамариновые, зелёные и даже брусничные оттенки. На улицы выставляются ящики со спиртным, люди толпятся возле них, превращаясь из собранных и целеустремлённых персон в радостных и жизнелюбивых индейцев, играет живая музыка с духовыми и барабанами, в воздух летят конфетти, серпантин и горсти риса.
Волосы у женщин зачёсаны в ровный пробор посередине и собраны преимущественно в две косы, доходящие иной раз до поясницы или даже ниже. На голове самый узнаваемый женский головной убор Боливии, которым они так гордятся – шляпа-котелок. В Ла-Пасе существую магазины, специализирующиеся только на подобных шляпках. В столь экстравагантной для европейского взгляда одежде боливийки спокойно занимаются повседневными делами, посещают официальные мероприятия и даже заседают в государственном парламенте. Аймарки выглядят в ней полными и низкими, словно вылепленными из глины индейскими непропорциональными статуэтками, покрытыми цветной глазурью. Но, несмотря на всю логичную нелепость этих сочетаний, вместе с одеждой они смотрятся органично и подчёркнуто самобытно. И их индейскую культуру нельзя назвать вымирающей, несколько миллионов людей продолжают придерживаться аймарских традиций, а их пёстрый лоскутный флаг водружён на все правительственные здания наряду с государственным. Сам Эво Моралес, находящийся во главе государства – первый в истории Боливии президент индейской национальности. Иногда кажется, что в эту страну стоит приехать хотя бы для того, чтобы увидеть этот своеобразный и аутентичный народ. А сколько ещё других уникальных природных, социальных и культурных явлений можно встретить в этой высокогорной стране, заброшенной к самым вершинам Альтиплано…
Город постоянно меняется, перерождаясь в тысячи новых масок, примеряя на себя новые личины, исполняя свежие роли. Его репертуар огромен: он может танцевать и искриться, стенать и корчится от боли, просить и помогать, требовать и упрашивать, но никогда не сможет стать безликим и равнодушным. Его смуглая кожа с тысячами морщин терракотовых домов, будто лицо индейцев аймаров, таит в себе какую-то тайну и знание, едва ли доступное каждому встречному, взглянувшему им в глаза. Нет, в их проникновенном взгляде не вселенская скорбь или тоска, но понимание чего-то высшего и недоступного нам, живущим в современных мегаполисах среди равнин и снега. И эта тайна кроется в каждом человеке: в женщине, просящей подаяние на улице, и в продавщице фруктов, расстелившей свой товар на тротуаре, в молодом человеке, громко оглашающем маршрут следования автобуса, и в торговце лотерейными билетами, в кассире общественного туалета и продавце телефонных разговоров, охраняющем старый кнопочный аппарат. Самобытность города кого-то может шокировать или ввести в ступор. Захарканные, грязные улицы, неприветливые лица, тяжёлый бескислородный воздух, уличная еда, сплошной рынок и станции технического обслуживания автомобилей в El Alto, но за всем этим стоит другой Ла-Пас – колоритный, насыщенный индейской культурой, источающий неповторимые запахи незнакомого мира, гарцующий яркими нарядами и живущий под ослепительным прозрачным небом, до которого, казалось бы, можно дотянуться рукой. Ла-Пас – живой город, дышащий не подменённой историей колониального прошлого, а своей, настоящей. Но это не музейный экспонат, выставленный на всеобщее обозрение, люди здесь действительно такие, какими кажутся, не пытаясь выглядеть лучше, ведь им и вправду неинтересна наша жизнь за горизонтом восходящего солнца, что далеко нельзя сказать о самих нас.